Николай Горулев - Прощайте, любимые

Иван глянул на Эдика, взял стакан, поднял его над столом.

— Ну, за знакомство.

— На здоровье, мои детки...

Когда выпили, старик спросил хлопцев:

— Вот вы ученые, все знаете, скажите — будет война или нет?

Эдик не поспел и рта раскрыть, как Иван тут же выпалил:

— Будет, дедушка.

Старик отложил недоеденный огурец, вынул из кармана кусок газеты, кисет, свернул цигарку, да так и держал ее неприкуренной. Немного подумал, потом поднял голову:

— А ты откуда знаешь?

Пока Иван собирался с ответом, Эдик сказал!

— А я думаю, что войны не будет. Дед живо повернулся к Эдику:

— Это почему, городской?

— А потому, — сказал Эдик, — что пока Гитлер захватывает другие страны, где у власти буржуазия, его солдаты идут в бой, а против нас не пойдут.

— Пойдут, — не сдавался Иван.

— А я говорю — нет, — возражал слегка захмелевший Эдик.

Старик явно обрадовался такому обороту разговора. Он взял бутыль, плеснул ребятам еще понемногу, но они отказались.

— Так, говоришь, не пойдут? — обратился старик к Эдику. — А почему, ты мне ответь.

— Из солидарности.

— Чего-чего? — не понял дед.

— Из пролетарской солидарности, — уточнил Эдик.

— Плетешь чепуху! — возмутился Иван. — И человеку голову морочишь.

— Нет, — сказал Эдик. — Ты погоди. Ты по натуре военный и хочешь воевать. Тебе только подавай войну. А я смотрю с другой стороны — может ли все это обойтись миром? Может.

— Что ж это за солидарность такая? — не отставал старик.

— Солидарность, — сказал Эдик, — это такая штука, когда рабочие и крестьяне, к примеру, Германии не хотят воевать против государства рабочих и крестьян, то есть против нас, против Советского Союза.

— Боже мой, как ты отстал! — воскликнул Иван.

— Хлопец правильно говорит, — вмешался дед. — Что было в ту войну, когда у нас царя скинули? Они своего тоже скинули, и братались мы.

— Фашизм — это совсем другое, — вскипел Иван. — Фашизм, это когда рабочие партии разгромлены, когда каждый день в мозги вколачивают националистические гвозди, когда молодежь охвачена националистическим угаром.

— Ладно, — перебил его Эдик. — Но ты скажи — кто будет держать в руках автомат, стоять у пушки, идти в атаку — кто? Предприниматель, заводчик, банкир или рабочий и крестьянин?

— Конечно, рабочий и крестьянин... — согласился Иван.

— Я вот об этом и толкую, — сказал Эдик. — Не могут они против своих же братьев, таких же рабочих и крестьян...

— Ты не знаешь, что такое фашизм! — в сердцах воскликнул Иван.

Из-за стола встал дед, прикурил свою цигарку:

— Ты не кипятись, хлопче. Мой сосед был когда-то в германском плену. Так он рассказывал, — помещик — враг, а батрак у помещика кто нам? Друг. Вот, брат, какое дело...

— Ладно, поживем, увидим. — Иван встал из-за стола, поблагодарил деда и направился к двери,

— Ты куда? — спросил Эдик.

— Проветрюсь...

— И я с тобой.

— Пошли.

Был поздний вечер начала октября. Ясный, лунный, с легким южным ветерком, он напоминал приятный весенний вечер. У дома лежали бревна. Они так долго лежали, и на них так часто сидели, что бревна стали как полированные. Ребята опустились на прохладное глянцевитое дерево. Эдик вынул папиросу и закурил. Сидели молча, говорить не хотелось. Беседа со стариком разбудила какие-то подспудные мысли, и каждый ворошил их, пытаясь разобраться в том, где же все-таки правда. Будут эти испытания в их судьбе, о которых они только что говорили со стариком, или пройдут стороной.

А месяц старался изо всех сил — было светло как днем.

— Такими, наверно, бывают ленинградские белые ночи, — тихо сказал Эдик.

— Не видел... — ответил Иван, потирая ладонью лоб.

— Глупая привычка... — заметил Эдик»

— Какая? — спросил Иван.

— Да лоб тереть. Со стороны сразу понятно, что никак не можешь привести в порядок свои мысли.

Неизвестно, что сказал бы Иван в ответ на эту шпильку Эдика, но в этот момент на улице появилась парочка. Вечер был такой лунный, что ребята сразу узнали Милявского и Веру. Они шли по деревенской улице и разговаривали.

— Давай смоемся, — шепнул Эдик. — Неудобно. Вроде мы специально вышли подсмотреть...

— Не уйду. Принципиально. Милявский с Верой подходили все ближе.

— Я думаю, — говорил Милявский, — что вы вообще недооцениваете историческую науку.

— А что в ней проку? — спокойно сказала Вера. — Чему она научит лично меня? Пусть ее изучают государственные деятели.

— Ну и черт... — громко шепнул Эдик. — Вот закатит он ей двойку по всеобщей истории...