Макс Поляновский - Дважды Татьяна

С Анной все было проще. Когда она влетала в дом, шумливая, легкая на подъем толстушка, всем вокруг становилось веселее, начинало казаться, что готовится и вот-вот произойдет что-то таинственное и забавное, что-то хорошее.

Впрочем, слово «толстушка» больше не подходило к Анне. В войну она осунулась, заметно истаяла. Лишь голос оставался прежним, и, если она с порога звучно окликала Тамару или ребятишек, возвращалось полузабытое ощущение, будто сейчас случится что-нибудь неожиданно радостное.

Анна и была той самой женщиной, с которой Тамара отправилась когда-то в Слуцкий район менять вещи на продукты. Сами того не ожидая, они стали помощницами партизан, и с той поры судьбы их сплелись неразрывно: каждой казалось, что она отвечает не только за себя, но и за подругу. Что же касается солдат, то и про каждого из них Анна думала теперь как про человека, в чьей судьбе ей непременно предстоит принять участие.

Она могла вести нескончаемые разговоры о том, что у кого-то из них осталась крыша прохудившейся или старики родители потеряли, должно быть, последнюю телушку. Придя к Тамаре, она могла так подробно, с таким неподдельным сочувствием перебирать все подробности жизни чьей-то совсем незнакомой далекой семьи, что Тамара, озабоченная домашними делами и здоровьем ребятишек, прерывала ее с неподдельным удивлением: «Анна, тебе-то что до этого?»

Зато благодарную слушательницу нашла Анна в Тане. У Тамары не было от Анны секретов, и Таня замечала, что соседка знает и про нее больше, чем ей бы хотелось, однако с этим приходилось мириться, пусть Таня и угадывала интуитивно, что прямодушная Анна, с ее непримиримым стремлением утвердить справедливость немедленно, тотчас, бывает порой недостаточно осторожна. И слишком уж она искренне убеждена, что всякий произносящий торжественные слова произносит их от души…

Анна с охотой, запросто называя каждого солдата по имени, рассказала Тане о солдатах батальона.

— Ну и как они? — спросила однажды Таня.

— Совестно им, что дали на себя фашистскую форму напялить, торопливо заговорила Анна. — Мы помалкиваем, а они все жалуются — похоже, перед нами, бабами, оправдаться пытаются, что присяге изменили. Как порассказали, сколько в плену у фашистов вытерпели, как мучили их, голодом да холодом изводили, мы аж всплакнули от жалости. Столько унижений нашим людям довелось вытерпеть…

— На-шим? — язвительно, с расстановкой переспросила Таня. — Это здоровым-то парням да холода пугаться? Видела я их на улице… Непохоже, что кого-то из них совесть мучит. Шкурники.

— Ой нет, не скажи, — возразила Анна. — Разные они. Один солдат, Костей его зовут, говорил, что кровью позор свой смоет. Ночи напролет не спит, одной надеждой живет: к нашим пробраться.

— Может, и об адресах допытывался? — хмуро бросила Таня.

— Нет, такого не думай. Мы ведь тоже понимаем. Не считай, что мы просто, мол, бабы жалостливые. Наши давно про этих солдат знают, велели ни под каким видом их не упускать. У нас теперь все инструкции есть: как себя с ними вести, про что разговаривать.

Анна выпалила это с такой комичной гордостью, что сразу можно было понять, как невелик ее стаж подпольщицы и как мало подготовлена она всей своей жизнью для этой нелегкой роли.

В Танины планы не входили встречи с вражескими солдатами. Девушка действовала через своих помощниц и помощников. Однако порой сама жизнь создавала ситуации, в которых избежать встречи было невозможно.

Однажды, когда Тамара и Таня сидели у соседки, за дверью послышались мужские голоса.

— Ой, простите, а мы и не знали, что Анна гостей ждет, — засуетилась Тамара. — Мы на минутку забежали. Знакомьтесь, это моя родственница.

Здороваясь с солдатами, Таня нарочито не проявила к ним никакого внимания. Протянутая рука ее казалась безжизненной. Не проявила она интереса и к разговору, завязавшемуся в комнате, сделала вид, будто не заметила, как солдаты с великой осторожностью, будто взрывчатку, прятали в карманы и за подкладку вражеских мундиров листовки и несколько советских газет, которые печатались в глубоком белорусском подполье или в Москве.

Солдаты попрощались, ушли. Один — скуластый, с грубоватым лицом, подчеркнуто галантный, что удивительно не вязалось с его внешностью. Он и входя в комнату разлетелся от самого порога, проехался по полу на толстых подошвах, жеманно поцеловал руку Анне Кузьминичне и Тамаре. Женщины были растроганы, а Тане солдат этот не понравился. Она и сама не могла бы объяснить, что сильнее всего вызвало у нее эту острую неприязнь. Сочетание чего-то низменного — об этом она могла лишь догадываться — и стремление прикрыть душевную грубость внешним лоском раздражали, как фальшивая нота. Этот, что ли, перенес терзания, пытки? Трудно было поверить.