Олег Алексеев - Горячие гильзы

Возле большака на этот раз мы стояли в нерешительности не меньше часа, видели, как прошёл патруль, пропустили роту пехотинцев и несколько грузовых машин. Я посмотрел на мать. Лицо её было тёмным от волнения, и взгляд полон страха, как у мальчишки, приготовившегося прыгнуть с обрыва в омут. Мы побежали, мигом миновали дорогу. К Шарину подошли скрытно — по тропинке, проложенной через болотину. И вновь застыли на месте. Страх мой не уходил, и, когда где-то неподалёку выстрелили, я присел от ужаса на корточки. Мать словно бы не заметила этого, молча смотрела на дома, хлевы и омшаники…

Что было потом — не помню. Думаю, что забыл от страха, от напряжения. Помню лишь наш дом, брата, выбежавшего на крыльцо, партизанского часового. Стоял уже вечер, становилось темнее и темнее.

Страшное кольцо пожаров пропало вдруг в глубокой тьме, но тут же взвились в небо сигнальные и осветительные ракеты, и нашу деревню, озёра и лес взяли в огненный круг, и круг этот стал сжиматься…

В темноте партизаны ушли по лесной дороге.

…Когда я увидел фашистов, не поверил глазам — так их было много. Покачивались каски, вязли в сырой земле грузные сапоги. Шли солдаты бесшумно, держа на весу оружие…

Бежать в лес, в старую пекарню, мы уже не могли — бросились к погребу, устроенному в озёрном берегу. На лестнице, ведущей вниз, было семнадцать ступеней, но по ним никто не спускался, скатывались, будто с ледяной горы.

В погребе мы с братишкой забились за мешки лука. Люди сидели так тесно, что нельзя было пошевельнуться. Закрыли люк, и стало совсем темно. Выстрелы слышались глухо; было не понять, где стреляют. Сидели мы молча, не зажигая света.

Вдруг кто-то затопал наверху. Стало жутко: а вдруг откроют люк, бросят гранату.

— Может, это Яшка и Машка? — спросил у своей матери Саша Андреев.

Тётя Паша резко встала, пробилась к выходу, открыла люк.

— Ах, вы, окаянные… Я вас сейчас!

Заперев козла и козу в хлеве, тётя Паша вернулась в погреб.

— Что там наверху? — спросили из темноты.

— Бой идёт. За лесом… Ракеты пускают, чуть не из-за каждого куста.

Стрелять вдруг стали совсем рядом, кто-то пробежал по тесовому люку…

Потом его с треском открыли, по лицам заметался луч карманного фонарика. На лестнице стоял наш учитель, он и светил.

— Окружили нас, нигде нет выхода. Нужен проводник.

Быстро поднялась по лестнице наша мать.

— Хорошо, — сказал Иван Матвеевич. — А хоть раз переходила через болото? Другой дороги нет.

— Проведу, — сказала мать. — Пешие пройдут… По топи проложены кладины, стоят вешки. Выйдем к Шарину, солдат там немного…

— Тогда — за мной! Дорога каждая минута.

Прошло сколько-то времени, может быть целый час. В открытый лаз бил ветер, врывались звуки боя. В страхе за мать, я бросился к лестнице, вскарабкался по скользким ступеням. Кто-то пытался меня остановить, но не успел…

По берегу озера бежали люди с оружием; в темноте не было видно, фашисты это или партизаны. Будто шаровые молнии, проплывали осветительные ракеты…

Болото лежало между двух холмов, окружённое еловыми гривами. Люди говорили, что в глубине его прячется озеро, глубину которого никто толком не измерил. Вокруг озера — топи. Ходить туда решались немногие: в «окнах» погиб не один человек, перед самой войной утонула заблудившаяся лошадь. По ночам болото грозно гудело…

Я понял вдруг, что пройти ночью — невозможное дело.

Вдруг над болотом стало светло от ракет, резко скрестились огненные трассы.

Стало так светло, что я увидел крыши Шарина, того самого, куда мы с матерью дважды ходили днём.

…Кто-то уцепился за мои ноги, и я оказался вдруг внизу — во тьме и духоте. Время снова будто бы приостановилось…

А потом в погреб хлынул утренний свет.

— Выходите, люди добрые! Кончилось!

Жива-невредима по лестнице спускалась мать. Я бросился навстречу, но меня опередил Серёга.

— Страшно было? — спросила у матери Матрёна.

— С партизанами не так страшно, а вот как осталась одна… Заплутала со страху. Как только им в лапы не угодила. Хорошо, немец помог…

— А как это он помог? — удивился Серёга.

— Просто. Пустил ракету, я и увидела, что прямо к ним и иду.

— Пробились, значит, наши? — спросили из глубины погреба.