Павел Андреев - Рассыпуха

Патрон 7,62 х 54R с пулей повышенного пробивного действия 7Н13. ПРИЦЕЛ.

Патрон Парабеллум калибра 9 мм, пуля типа JHP. ШУРУП.

Тело взрослого человека содержит около шестидесяти миллионов клеток и каждые сутки теряет их столько, что ими можно наполнить глубокую тарелку. Каждое прикосновение протезов к моему телу берет свою дань, ежедневно, изнашивая залатанные «пластикой» культи. Ни одна машина, даже механическая, никогда не могла бы работать в таких условиях, до конца используя всю энергию исключительно на полезные действия. Всегда есть такие возбуждения энергии, которые не могут найти себе выход в полезной работе. Так возникает необходимость в том, чтобы время от времени разряжать не пошедшую в дело энергию, давать ей свободный выход, чтобы уравновешивать баланс с миром. Чувства — это плюсы и минусы этого баланса. И вот эти плюсы и минусы, эти статистические заряды не пошедшей в дело энергии, я смываю теплой пенной водой.

Куда спешат толпы туристов, расталкивая всех на своем пути? На море, на воды, чтобы быстрее окунуться в освежающие и целебные воды. Мне же достаточно насыпать пакетик морской соли, и престижный курорт материализуется в крохотном, загруженном до невозможности пенале ванной комнаты, совмещенной с туалетом. Клеенчатая занавеска, разрисованная в лучших китайских традициях под заросли бамбука, превращает маленькую комнату с единственным окошком под потолком в живительный оазис. Тонкие стебли прекрасно смотрятся на фоне больничной белизны кафеля, оттеняя натуральной свежей зеленью съеденный ржавчиной хром смесителя и облупившуюся эмаль ванной. Оставшись наедине с собой в этой маленькой бамбуковой рощице, шуршащей клеенкой над моей головой, быстрее соображаешь, тоньше чувствуешь. Расслабляясь и блаженствуя в пенной ванне, я ищу выход из вчерашней запутанной ситуации.

Мысли постоянно крутятся вокруг случившегося. Сейчас надо будет срочно разобрать и осмотреть протезы после вчерашнего падения. Потом? Потом надо перекусить, реанимировать подорванную вчерашним возлиянием печень и мягко закончить так нелепо начатое знакомство. Отжимаюсь на руках и перебрасываю обрезанное тело на табурет. Вытираюсь. Одеваюсь. Уперев руки в пол, кидаю задницу со стула на пол. Я выползаю из ванны и, ошеломленный увиденным, останавливаюсь — мой знакомый сидит на кровати с автоматическим пистолетом в руке. Мне сейчас только его мозгов, разбросанных по всей хате, не хватало!

— Только не у меня дома! — Мои слова возвращают этого кретина на землю.

— Что? — Он делает вид, что не понимает меня.

— Где ты его взял? — Нервный внутренний жар осушает капли на коже. Кайф от ванны мгновенно улетучивается.

— Да он был во внутреннем кармане куртки, когда я упал на тебя. — Мой новый знакомый разворачивает пистолет в мою сторону.

Боюсь даже представить, что могло бы случиться, если бы он начал вчера палить средь бела дня по прохожим.

— Слушай, как ты вообще без ног живешь? — Он встает с кровати и смотрит на меня с высоты своего роста.

— Так же как ты без пистолета. — Я вижу его глаза и понимаю, что он не представляет себя на моем месте.

Мучаясь раздумьями и муками совести, я сам много и часто думаю о том, как я живу.

Я вспоминаю, как лежал весь замотанный в бинты, провонявший гноем из собственных ран, вздрагивающий предчувствием новой боли от прикосновений, радуясь каждому новому часу убогой жизни, протекающей от одной перевязки до другой.

После взрыва я попал в эвакуационный госпиталь Кандагара. Пока меня довезли, у меня уже вовсю была газовая гангрена, большая кровопотеря, сложные переломы, множественные осколочные ранения и отрыв левой голени. Остальное все было на месте, но так перебито осколками, что ноги напоминали мягкие кровоточащие сардельки. Я до самого конца не терял сознание, и потому все прекрасно помню — как умер в БТР, как потом ожил, как меня оперировали под наркозом, а я за всем этим наблюдал из верхнего левого угла операционной. Помню острое чувство отчаяния от вида только что обрезанных ног. Помню комбата и его слова: «Запомни, сынок, самый легкий день был вчера». Потом был Ташкент и кровать в спортзале госпиталя. Потом Ленинград, куда на третий день ко мне приехали отец с матерью. Для меня это было так неожиданно, потому что я дословно помню письмо, которое попросил написать из Кандагарского госпиталя какого-то туркмена, который поил меня чаем в реанимационной палате. Как сообщить родителям о том, что произошло со мной, я не знал и спросил совета у замполита. «Матери не пиши, — сказал он, — пиши отцу, коротко и правду».