Аркадий Бабченко - Аргун

Батальон засыпает.

На утреннем разводе подвешенных снова избивают, но уже не так сильно, как вчера. Они уже не отворачиваются, лишь тихо стонут. После избиения зампотех отвязывает веревки, новобранцы мешками падают со столбов. Они не могут встать, не могут поднять затекшие руки, их кисти почернели, пальцы скрючены. Комбат еще несколько раз бьет их ногами, затем разрывает их военные билеты.

— Если еще хоть одна сука попадется мне с патронами, расстреляю без суда. Это касается всех, и старых, и новых. Понятно? — спрашивает он нас.

Мы не отвечаем.

— Выкинуть эту шваль за ворота, — приказывает он, кивая на пэтэвэшников. — Не давать им ни денег, ни проездных документов. Не заслужили еще. Пускай добираются домой как хотят. Мне в батальоне такое говно не нужно.

Пэтэвэшников выводят на улицу и закрывают за ними ворота. Они сидят под воротами весь день, до самой темноты, словно брошенные псы.

Под утро я заступаю на фишку в административное здание и первым делом осматриваю улицу. Их уже нет. Вряд ли они добрались до Ханкалы или Северного.

— Война бы началась, что ли, — говорит Фикса. — Хоть со жратвой проблем бы не было.

Это точно. Начальство вспоминает о солдатах только тогда, когда нас валят сотнями. После какого-нибудь очередного штурма нас всегда строят в каре и рассказывают, какие мы герои. И затем два-три дня дают нормальную пищу. Потом опять начинается пустая недоваренная сечка на завтрак и тумаки на обед.

Объявляется начальство. В ворота въезжают трофейный серебристый «паджеро» и два бэтэра сопровождения, нагруженных коробками с гуманитаркой.

Мы только что проснулись и умываемся из бетонных быков — невысоких, по колено, опор под металлический каркас недостроенного мясного цеха — в каждом из них накопилось литров по пять талой зеленой воды; пить ее нельзя, но для умывания она вполне пригодна.

Из джипа выползает командир нашего полка дядюшка Вертер.

Батальон по тревоге выстраивают на плацу, мы бежим в строй, заправляясь на ходу, разбиваемся по подразделениям.

— Интересно, что случилось? — спрашивает Пинча, облокотившись на Гарика и наматывая на ногу почерневшую портянку.

Пиночетовские портянки воняют просто нестерпимо. Даже Мутный и тот воротит нос — а это что-нибудь да значит. Аркаша предлагает Пиноккио соскабливать грязь со своих ног и продавать вместо гуталина, настолько она черная. Мы долго ржем над его шуткой.

По строю разносится слух — командир полка привез медали, будут награждать отличившихся. Медали — это хорошо, мы оживляемся. Каждому хочется приехать домой при полном параде. В горах или в Грозном нам было наплевать на это, мы хотели только одного — выжить, но теперь до мира рукой подать, и всем нам хочется быть героями. Я толкаю локтем Леху, подмигиваю ему — наверняка сегодня он повесит себе на грудь «Отвагу», к которой его дважды представлял взводный еще в Грозном. Леха улыбается.

На середину плаца выносят стол, накрытый красной скатертью. На нем раскладывают коробочки и орденские книжки. Коробочек много, должно хватить на всех.

Начинает накрапывать дождь. Редкие капли стучат по книжечкам, оставляя на них разводы. Два солдата берут стол, относят его поближе к стене, под крышу, и ставят рядом с дыбой.

Пинча считает, что первое награждение могло бы быть более торжественным. Он говорит, что полкан должен был заказать по такому случаю в штабе группировки оркестр.

— Я по телевизору видел: когда медали вручают, обязательно оркестр играет туш, — говорит он. — По-другому просто не бывает. Иначе и медали вручать незачем. Весь смысл именно в оркестре.

— Ага. Может быть, ты хочешь, чтобы сам президент расцеловал тебя в задницу?

— Было бы неплохо, — отвечает Пиночет. — Я вообще считаю, что каждому здесь можно смело вешать медаль на грудь. Был в Чечне? Пожалуйста, дорогой товарищ рядовой, получите «Боевые заслуги». Штурмовал Грозный? Вот вам медаль «За отвагу». Ого, вас даже в горы занесло? Ну что ж, получите орден Мужества.

— «Мужества» дают только раненым или погибшим, сам знаешь. Максимум, на что ты можешь рассчитывать, это — «Боевые заслуги» первой степени.

— Тоже хорошо, — соглашается Пиночет. — Но тогда пускай будет туш.

— Знаешь, сколько полков в одной нашей группировке? — возражает ему Гарик. — В каждый на награждение выезжать — никакого оркестра не хватит. И потом, с чего ты взял, что у них вообще есть оркестр?

Мы спорим, есть ли в группировке свой оркестр. Пинча и Фикса считают, что есть, как же тогда в Ханкале отмечали Двадцать третье февраля? Наверняка было построение с торжественным маршем, а торжественного марша без оркестра не бывает. Гарик и Леха говорят, что оркестра в Чечне нет. Но в общем-то все согласны с Пинчей, нам и вправду хочется чего-то более торжественного.