Владимир Карпов - Признание в ненависти и любви [Рассказы и воспоминания]

Когда стемнело, зашел Яша Шиманович.

— Довольно, — сказал он, подходя ко мне, — пора перебазироваться.

— Что? — не понял я.

— Собирайтесь, Володя, и пойдем ко мне. Пусть Луцкие ночи две поспят спокойно. А завтра я познакомлю вас с латышом и профессором. Ей-богу, понравятся. Колоритные!..

Задорное лицо его тронула усмешка. Однако по тому, как быстро она сошла, стало ясно: он не только просит, но и настаивает, ибо привык задавать тон и распоряжаться.

— Что ж, можно, — участливо согласился Ваня, прикрывая за Шимановичем дверь. — Благо недалеко тут…

Мы вышли вдвоем.

Ночь была звездная, вдали мерцали, как мерцают только в мороз — ярко и зябко, — редкие городские огни (немцы светомаскировки еще не вводили).

Почему-то была уверенность, что Яша Шиманович еще холостяк. Так независимо, без особой оглядки, принимал он решения и вел себя. Оказалось же, у него есть жена и дочурка, — такая же, как и мать, белокурая, с большими удивленными глазами. Говорят, волосы как лен. В самом деле волосы у девочки были шелковистые, как лен, их тянуло погладить.

— Зина, это Володя, — представил меня Яша жене: значит, все было решено заранее и совместно.

Внимательно рассматривая меня, та поздоровалась, спустила с рук дочь, и вскоре на столе уже дымилась миска тушеной картошки, стояли квашеная капуста, огурцы.

— Подкрепитесь, — предложила хозяйка. — У Луцких не очень густо…

Теперь, когда писались эти строки, признаюсь: я колебался, рассказывать или нет о том, что произошло дальше. Стоит ли? Не поймут ли все это по-своему и не обидится ли кое-кто? Но потом решил — надо. С разными людьми приходилось встречаться в те времена и в разные попадать ситуации, значит, они тоже оставляли свой отпечаток на событиях и жизни. Да и сама жизнь, как выяснилось, была более сложной.

Не успел Яша, в котором уже всколыхнулся азарт рассказчика, дойти до главного в своих подпольных приключениях, как в оконную раму постучали. Требовательно, с угрозой.

Хозяйка засуетилась, но тут же решительно взяла на руки дочь и подошла к окну. Приоткрыла занавеску и глянула во двор. Потом, как-то обессилев, видимо потому, что от сердца отлегло, повернулась к нам.

— Там Савчик, — кивнула она головой на окно.

Теперь побледнел Яша. Лицо у него угрожающе заострилось, тонкие ноздри хищно раздулись. Он хлопнул себя по карману и рванулся из комнаты.

В раму застучали громче. Послышалась возня — сначала под окном, потом в сенях. Дверь в комнату открылась и с силой захлопнулась.

— Не пус-скаешь?.. Ага! — кричал кто-то с пьяным вдохновением. — Думаешь, я да-аром тебе гранаты таскал? Черта с два!.. Разделили между собой все, что партизаны прислали, а мне одни потроха достались. Пусти, проверю! Я не меньше тебя рисковал!..

Это могло кончиться плохо. Я открыл дверь и стал на пороге.

Яша держал за ворот низкорослого человека в кавалерийской бекеше, а другой рукой старался зажать ему рот. Человек вырывался, крутил головой и все хотел что-то крикнуть еще.

— А ну, довольно! — сказал я. — Как не стыдно!

…Назавтра Яша познакомил меня с Александром Платаисом — начальником гаража при Доме печати.

Встретились мы с ним прямо на Пушкинской улице. Поздоровались, как знакомые, и неторопливо подались к парку Челюскинцев, деловито и тихо разговаривая.

В потертом демисезонном пальто, с пустым левым рукавом (я знал, что у него когда-то была раздроблена ключица), худой, высокий, он произвел на меня сильное впечатление. Чем? Скорее всего, своим видом. Точнее, несоответствием этого вида внутренней силе, которая давала себя знать, и в убежденности, с какой он говорил, и в строгом, будто застывшем на одной какой-то мысли, узком лице. Чувствовалось, он принадлежит к людям, которые имеют в жизни свои определенные, ясные задачи и последовательно осуществляют их, чего бы это им ни стоило. Он не боялся ни грязи, ни бед. Пил с немцами и даже помогал им красть у самих себя, лишь бы это помогало ему делать главное. И Платаису верили свои и чужие. Когда же позже, арестованного, — он все же, как оказалось, был больше массовиком, чем конспиратором, — гестаповцы пытали его и нарочно нажимали, давили на раздробленную когда-то ключицу, Платаис так ничего и не сказал им ни о себе, ни о других. Наверное, эта была его последняя задача, которую он поставил перед собой.

Мы подошли к парку. После развалин и убогости — печные, из жести, трубы были выведены из окон и в центральном здании Академии наук — парк выглядел нетронутым и нездешним бором.