Геннадий Семенихин - Жили два друга

Демин сразу понял, что Батурин был здесь уважаемым человеком. Почти все с ним раскланивались, а с двумя или тремя знакомыми, он даже расцеловался.

Едва они успели присесть за облюбованный столик, как возле них оказался субъект с помятым лицом.

– Старик, – бесцеремонно обратился он к Батурину, – дай десятку. Честное слово, завтра верну.

Батурин безмолвно протянул ему десять рублей и вздохнул.

– Вот смотри, Демин. Это самое страшное… А ведь талантливым был, чертяка. Вместе с ним в свое время начинали. Сам Горький когда-то нас принимал. Ты, может быть, помнишь его повесть о беспризорниках – «Счастье на пороге». Ему бы шагать да шагать по литературной лестнице, а он с третьей ступеньки сорвался Демин с интересом осматривал высокий сводчатый зал с коричневыми, орехового дерева панелями и неярко горевшими люстрами. В зале висел папиросный дым, замысловатыми спиралями вился он над чистыми накрахмаленными скатертями, над тарелками и еще не опорожненными бутылками. В этом доме перемешивались самые различные запахи, от дешевых папирос-«гвоздиков», с какими сюда приходили начинающие поэты, до тяжелого, благородно-удушливого запаха гаванских сигар или сигарет с фильтром, с которыми не расставались маститые.

Широкоплечий лохматый Егор Дворцов, всю жизнь писавший о разоряющихся бедняках, курил щегольски.

Он приносил целые коробки сигар или сигарет, щедро одаривал ими знакомых и давал пространные комментарии, где, когда, в какой заграничной командировке он это курево приобрел.

К столику подошел долговязый молодой человек с чистеньким лицом, в модных остроносых ботинках и прекрасно сшитом костюме. Умные светло-серые глаза с интересом оглядели Демина.

– Ваш крестник, Сергей Кузьмич?

– Да, – рассеянно подтвердил Батурин. – Прошу знакомиться. Николай Демин, автор прекрасной повести о летчиках. А это – Игорь Домотканый, автор нашего журнала, талантливый поэт. Он сейчас завершает новую поэму. Я полагаю, Игорь, успех поэмы обеспечен…

– Как сказать, Сергей Кузьмич, – польщенно отозвался Игорь, и Демин обратил внимание на подчеркнуто капризный его рот. – Как сказать, – повторил он, небрежно показывая на худого, осыпанного перхотью и пеплом человека, у которого, казалось, не было и лица, потому что все закрывали огромные роговые очки, свисавшие на длинный нос. – Еще не известно, что наша глубокоуважаемая критика скажет. У Джона Ивановича Воробьева за плечами целый колчан со стрелами. И все ядовитые.

Человек, о котором это было сказано, подозрительно покосился на их стол.

– Почтеннейшие коллеги, вероятно, вы бросаете камешки в мой огород.

– В твой, Джон Иванович, – весело подтвердил Батурин, – и знаешь, о чем я думаю всякий раз, взирая на тебя?

– Никак нет, Сергей Кузьмич. Будь ласка, сделай открытие.

– Сто лет тебя знаю и всегда удивляюсь, сколько злости содержится в тебе.

– Полемической злости, Сергей Кузьмич. Это оттого, что я худой. Толстякам присущи немощь духа и плоти. А мы, худые, натуры деятельные!

– Врешь! – добродушно перебил его Егор Дворцов, окуривавший соседний столик. – Врешь, критик. Что касается немощи плоти, судить не берусь – не медик, хотя и сие спорно. А вот насчет твердости духа глубоко заблуждаетесь. Среди великих знаете сколько толстых: Крылов, Наполеон, Бальзак, Кутузов, Рембрандт.

– Вы еще Геринга не позабудьте, – хихикнул Джон Иваныч.

Дворцов зевнул:

– Нудный ты, критик. Даже спорить с тобою неохота. Геринга я вспоминать не собирался, а вот своего фронтового комбата Заклепу вспомню и вставлю в эту обойму. Мировой был у нас комбат. Сто тридцать килограммов живого веса, голос – иерихонская труба. Но в атаку батальон поднимал, как никто. И бегом бегал – дай боже. Никто так быстро не передвигался на поле боя.

…Дымились сигары и папиросы, мирно текла беседа.

Демин робко поглядывал на этих людей. Многих из них он знал по книгам еще с детских лет. «Я чужой среди них, – думал он тоскливо, – совсем чужой. Вот если бы встать и крикнуть «Слушайте, люди – писатели, артисты и поэты. Я, – Николай Демин, сижу среди вас по ошибке. Я, капитан запаса Демин, – вор. Я присвоил книгу своего погибшего друга. Спасите меня от вечного позора». Вот была бы паника».

– Послушайте, Сергей Кузьмич, ну а если одну-единственную фразу вписать…

– Чудак, – громко рассмеялся Батурин. – Час тому назад типографские машины выбросили последние десять тысяч тиража. А дальше… дальше книга выходит на широкую дорогу. Ее дадут «Роман-газета» и два издательства одновременно. Туда, конечно, ты сможешь внести свои исправления, если они на самом деле необходимы.