Рикардо Фернандес де ла Регера: Ложись

— Славное винцо, орлы.

Затем потянулся к хлебу и колбасе. Набивая рот, он подталкивал еду ладонью.

— Послушай!.. — запротестовал было Луиса.

— Эй, Борода! — окликнули сапера с других столиков.

С набитым ртом, сияя улыбкой, он раскланялся с Аугусто и его приятелями.

— Спа… спа… спа…

Капрал вышел на середину таверны. Остановился, выпятил пузо. Помещение словно до отказу заполнилось его огромным туловищем, его всеподавляющей личностью. Огляделся с победоносным видом. Поднял руку.

— Ну, кто поднесет еще, орлы?

Аугусто с улыбкой посмотрел на него. Бородач переходил от столика к столику, хлопая своей грязной, всесокрушающей ручищей по плечам и спинам.

— Чем угощаете, друзья?

Он пил и ел безостановочно, будто наполнял бездонную бочку.

В таверну вошли Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть и Бареа. Задержались возле столика Гусмана.

— Первый столик, он и угощает! — воскликнул Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть с рассчитанной, но какой-то приятно льстивой интонацией.

— На, прополощи горло! — пригласил его Ледесма.

— Всегда и во веки вечные, никогда и ни за что на свете не надо взвешивать и оценивать возможные последствия своих необдуманных слов…

— Заткнись и не валяй дурака! — перебил его Ледесма.

Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть козырнул, далеко отставив ногу и щелкнув каблуками неимоверных своих сапожищ.

— К услугам вашей милости!

— Эй! Это еще что за тип? — спросил один из сидевших за столиком.

Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть ухмыльнулся и подмигнул ему.

— Кто я такой? А вот послушай: Пабло Пардиньяс Пардиньяс, законный сын известных родителей. Саламанка, Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть.

Все расхохотались, за исключением Луисы, который сделал брезгливую гримасу.

— Совсем неостроумно, — пробормотал он. Но на Луису никто не обратил внимания.

— Перемени пластинку, Сан-Сисебуто!

— И в самом деле надоело! — воскликнул Ледесма.

— Оставь его! Иди сюда, Сан-Сисебуто!

— В тысячный раз одно и то же! — сказал Ледесма. — Хватит!

Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть поочередно поглядел на лица сидевших за столом. Башка у него была преогромная, тяжелая, нос какой-то необычной формы, глазки крохотные, иссиня-черные, полные живости и лукавства.

— Да вот начальничек не желает, — сказал Сан-Сисебуто, сопроводив свои слова беззаботным и чуть сердитым жестом.

— Не обращай на него внимания!

— Нет, я не буду метать бисер перед этаким толстокожим дяденькой, который и оценить-то его не может.

— Сан-Сисебуто! — окликнули его из-за столика, за которым сидел Борода. — Иди сюда, Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть!

— И загни нам что-нибудь позаковыристее, орел! — крикнул ему Борода.

Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть подошел к его столику.

— Всегда и во веки вечные, никогда и ни за что на свете посессивное и непосессивное значения словесных наших…

Лугу сто глядел на него с улыбкой. Ножки у него были тонюсенькие и свободно болтались в огромных сапожищах. Галиматья, которую выпалил Сан-Сисебуто, вызвала за столиком бурный восторг.

Потом отправились бродить из таверны в таверну. Аугусто почувствовал, что надрался.

— Пошли спать.

— Еще по одной, и разойдемся, — неизменно предлагал Луиса.

— А по-моему, хватит!

В расположение части вернулись глубокой ночью. Некоторые еще бодрствовали. Слышались приглушенные голоса, которые казались грустными, задушевными.

Вошли с грохотом.

— Тише, Гусман! — запротестовал Руис.

— Пошел в задницу! — огрызнулся Гусман.

Он ненавидел этого типа, гаденького фискала и втирушу.

Воспользовавшись тем, что офицеры расположились на частных квартирах, солдаты соорудили из их одеял огромную общую постель.

— Вы перепачкаете их! — снова подал голос Руис.

— Не суйся не в свое дело! — отрезал капрал. — Я здесь отвечаю за все, и мне так захотелось.

— Я и не суюсь, но только учти, Бареа, что это нехорошо.

— Что «нехорошо»? Сам командир распорядился взять одеяла, если будет холодно. А посему заткнись и не тявкай.

На огромном ложе разместились семеро. Гусман оказался в середине. Было холодно, но он взопрел под тяжестью одеял, в тесном солдатском мундире.

Он долго не мог уснуть. С балки свисала масляная лампа. Дневальный, сидевший на ящике, изнемогал. Голова его безвольно склонялась все ниже и ниже. Аугусто закрыл глаза.

Недавнее прошлое было тут, рядом, стоило протянуть руку. Гусман погрузился в раздумья. Он смутно ощущал, что уже сейчас что-то вклинилось между прошлым и настоящим, что привычное течение жизни нарушено, начались жестокие превращения войны. Он думал об этом с беспокойством, даже, пожалуй, с ужасом. «Что со мной?» Но война еще не совсем его поглотила, не перетерла его безжалостными жерновами, и воспоминания возникали легко и послушно. Вот промелькнули родители, обе сестры, отчий дом. Он отчетливо видел все. И людей и пейзажи. Он ласкал их, словно то были осязаемые предметы. Вспомнилось ему время, проведенное в Мадриде. Сказочный период какой-то полной беззаботности. Там было множество друзей, и влюблялся он во всех женщин подряд. Ближайшим его другом был Хуан Росалес, женщины же нравились ему все без исключения. Самого разного типа: худенькие и полные, маленькие и высокие.