Олег Смирнов - Обещание жить.

С наблюдательного пункта и без стереотрубы было видно, как танки и самоходки с черно-белыми крестами на бортах увертливо шли по полю. Перекатывая желваки на скулах, Звягин кричал в телефонную трубку, прося огоньку, и одновременно требовал по рации авиационной Поддержки. Сгорбленный, с мешками в подглазьях, плохо побритый — па желтой мятой коже седая щетина, — он напоминал больного, и штабисты справлялись, здоров ли. Он отвечал, что да, здоров, но бессонница замучила. И впрямь эту ночь не спал. Но что ему раньше бессонные сутки? А сегодня как больной. Да не в бессонье суть — в думах. Они измучили его, и беспощаднейшей, безысходнейшей была: Лешки нет. Сутки он прожил с этой мыслью. И сколько еще проживет?

В эти минуты Звягин старался думать не о сыне, а о бое: как он завязался, как разворачивается, как кончится. Ну, кончиться он обязан одним — разгромом противника. Но Звягин понимал, что гитлеровцы будут переть напролом, не считаясь с потерями, выхода у них нету. Есть, конечно, — сдаться в плен. К сожалению, о капитуляции говорить бесполезно. Дивизионные разведчики добыли «языка», свеженького, тепленького, и комдив немедля ознакомил Звягина с его показаниями. «Язык», обер-ефрейтор из батальона связи, заявил на допросе: командир окруженной группы генерал-лейтенант Гейнц Кюнтер приказал во что бы то ни стало пробиться из окружения, огнем и колесами пройтись по отбитым у русских деревням, отомстить за павших товарищей и выйти к своим, на запад. В приказе были слова: «Свобода или смерть во славу фюрера!», — и Звягина не надо было убеждать, что это не пустая фраза, что немцы будут драться насмерть.

Ну что ж, и его полк будет стоять насмерть, не пропустит врага. Или победит, или поляжет. Третьего не дано. Ни полку, ни ему, полковнику Звягину. Они до конца выполнят долг перед Родиной. Они перед ней все равны, от Верховного Главнокомандующего до рядового. Каждый на своем месте служит Родине не за страх, а за совесть. И полковник Звягин еще послужит ей.

Не отрываясь от полевого телефона, он представил себе оборону полка и его людей — не по отдельности, а всех сразу — и мысленно сказал им: если я в чем-то виноват перед такими, как вы, судите меня строго, но справедливо. А если есть справедливость, то никакая строгость не покажется чрезмерной. Пусть ваш суд будет высшим. Сегодня, завтра и всегда.

Звягин отдал телефонную трубку связисту, встал, прильнул к стереотрубе. Танки с крестами, самоходки и бронетранспортеры, кучи автоматчиков. Выстрелы. Разрывы. Пламя. Клубы дыма. Глыбы вывороченной земли. Кое-где разрушена траншея, есть прямые попадания в стрелковые ячейки, в пулеметные площадки. Горят уже два фашистских танка, два бронетранспортера и «фердинанд»; дымная завеса — лесной пожар — давит сверху, дым расползается и от подожженной травы, понизу. Артиллеристы работают не худо. Через пять минут шестерка «илов» проштурмует бронированный клин, а после наши танкисты ударят ему во фланг: должны расчленить, нарушить управление, дезорганизовать, бить по частям. По-видимому, главный удар немцы наносят по высотам, прикрывающим грунтовую дорогу. Ну, здесь стоят противотанковые пушки на прямой наводке, расчеты противотанковых ружей, два танка КВ, полковой резерв.

Бой покуда был управляемый, потом же — Звягин знал это по личному опыту — может ускользнуть из-под контроля. Не совсем, конечно, ускользнуть, но в значительной степени сложиться уже не так, как того желалось бы. И наступит эта стадия, когда непосредственно сойдется пехота с пехотой. Тогда-то и решается, куда накренится чаша весов. А она кренилась то туда, то сюда. И Звягин разумел: там, в ближнем бою, в рукопашной по траншеям и окопам солдаты добудут победу, для которой он, командир полка, ничего уже сделать не в состоянии. Не оттого ли это, что скверный он офицер? Возможно, и скверный, но и у образцовых то же приключается, сами ему признавались. Наверное, тут есть некая закономерность. Как ни старайся, а всего предусмотреть и все направить в необходимое русло нельзя. В бою много стихийного. Да не оправдывается он, нет. Он старается пограмотней воевать. Совесть его будет чиста.

Прилетела тройка штурмовиков. И пока начальник штаба выяснял по рации, почему одно звено, а не два, как было обещано авиаторами, «илы» на бреющем обстреляли немецкие боевые порядки реактивными снарядами. Противник огрызался, зенитное прикрытие у него завидное. Штурмовики улетели, покачав крыльями (подбадривали пехоту-матушку), и из засады, ревя двигателями, ринулись наши танки. И они и неприятельские танки открыли огонь. Танки сближались, и вот уже наш клин рубанул по правой стороне вражеского клина. Грохот выстрелов, взрывов, скрежет машин, пошедших на таран, слышались на НП, будто под боком. Танки перемешались, и не разберешь, чья же берет. Звягин тревожился, но помнил: это еще не все, последнее слово за пехотой. Так и есть, ей, милой, придется вступать: часть танков и самоходок противника, не ввязавшаяся в танковый бой, пошла зигзагами к переднему краю полковой обороны.