Олег Смирнов - Обещание жить.

Вниманием высокого общества, разумеется, завладел Илья Фуки. С расстегнутым воротом, позвякивая орденами и медалями, он ораторствовал, гарцевал, упивался: глазками блестит, ручкой взмахивает, чубчик откидывает. Макеева занимало, однако, не это. Занимал незагорелый, не омраченный ни единой морщинкой лоб. Надо ж такой иметь!

— Вы, дорогие хозяюшки, милые девоньки, полурусские, полубелоруски. С ваших же слов. Так? А я — чистых кровей! Хозар я по национальности. Не слыхали? А у Пушкина, Александр Сергеича, помните? «Песня о вещем Олеге»? «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хозарам…» Ну неразумные — это значит шибко смелые, безрассудно храбрые, так я трактую Александр Сергеича. А что, хозары — народ смелый! В этой войне без дураков воюют. — Звяканье орденов и медалей. — Мало нас, хозар, сколько-то тыщ по переписи, осели в основном в Крыму. Я также до войны обитал в Крыму, в городе Ялте, есть такой город-мечта, на берегу Черного моря…

— А я вот николи не видала моря, — вставляет Клава.

— Какое оно? — говорит и Рая. — Кроме как озера, Нарочь прозывается, большой воды не знаю.

— Хо, озеро Нарочь! — Фуки воодушевлен. — Море — это… это огромность, ни конца, ни краю! В нем будет тыща Нарочей! Оно больше всей Беларуси!

Клава сует Ильке согнутый палец: разогни, дескать. Илька еще сильней воодушевляется:

— Не загнул, клянусь! Слово офицера! По площади Черное море раза в два больше Белоруссии! Тащите, девоньки, географическую карту, докажу! Ежу и то все будет понятно!

— Откуда у нас карта? — Рая вздыхает, делает глоток.

Фуки это тотчас замечает, плещет из фляги в кружки, свою возносит над застольем:

— За наших хозяюшек! Чтоб были молоды, красивы и счастливы! Хороших вам женихов, красавицы!

— В сук попал, — говорит Клава, изгибая бровь. — Как раз касаемо Райки. Ей женишок нужен. А у меня уже был, в мужа превратился да и сгинул на войне… Судьбине не поперечишь… Другого пошукаем… За хороших женишков! Вот хоть бы за тебя, Илюша… Неженатый?

— Можно и за меня: холостой. И за Сашку-сорванца можно. Тоже не женатик. Чем не женихи? Молодые, симпатичные и неубитые.

— Да, Илюша! Нам с Райкой как в той присказке: «Тебе щенка, да чтоб не сукин сын». Женишков нам, да чтоб живые…

— Вот они мы — живые! Так ведь, Сашка?

— Пока живем.

— В сук! — Фуки подмигивает Клаве, дурашливо изображает, будто плачет. — Так как не исключено, что завтра о нас могут сказать в прошедшем времени.

— Что за мрачность?

— Нет, Рая, это не мрачность, — говорит Макеев. — Это реализм.

— Вы ученый, Саша. Демократию поминали, про реализм знаете.

Макеев смущается, ибо Рая насмешничает. И его злит и собственное смущение и Раина насмешливость. Он так не позволит с собой обращаться. И он произносит с расстановочкой:

— Я и еще кое-что знаю. Например, о скромности, о тактичности…

— Не лезь в бутылку, — прерывает его Фуки. — То есть лезь в нее, как мы, попивая. А можешь и астрономией заняться!

Он хохочет, Клава и Рая улыбаются, и Макеев выдавливает из себя улыбку. Бутылка точно красуется на столе — это мутный самогон, принесенный Клавой из сеней после того, как фляжка опустела. А что, впечатляюще бы он выглядел — с запрокинутой бутылкой!

— Я не хотела вас обидеть, — сказала Рая и дотронулась до локтя Макеева. — Честное слово, не хотела.

Это окончательно смутило Макеева. Он покраснел, вытер пот со лба и кончика носа, пробормотал вздорные, дурацкие извинения: простите… я не хотел… вы не хотели… еще раз простите… Позор!

Фуки милостиво кивнул ему: ладно, мол, верим, ладно, мол, исправишься. Это так — есть еще время исправиться, целый вечер впереди. Не вечность, но целый вечер. Много! Используй возможность, побудь раскованным, находчивым, уверенным и нескучным, черт тебя подери.

Тяпнуть бы рома либо самогона — и был бы свой среди своих. Они выпили, они веселы, смешливы, свободны в мыслях и поступках. Он трезв и скован, заморожен. Заставить себя быть вроде бы выпившим? Чтоб шумело в голове, чтоб хотелось дурачиться и смеяться? Он заставит себя, у него выйдет. А вот отказаться от этого визита, забыть о Рае и о том, что она нравится ему, — не сумел. Наверное, это лучший вариант: будет как бы под хмельком, и пусть Рая нравится.

Он сидел рядом с Раей, на противоположной стороне — Фуки и Клава; они были перед глазами, но Макеев часто поворачивался к Рае или просто косил, чтобы видеть ее. Он хотел ее видеть. Хотел. К ужину девчата принарядились. На Рае белая блузка, старенькая, но свежая, отглаженная, в ушах сережки, коса не уложена валиком, а пущена вдоль груди, и в нее вплетена атласная лента; Клава в той же блузке, что и давеча, но на полной бледной шее переливается монисто, рыжие кудри взбиты, ресницы подкрашены, пухлые губы подкрашены, и они уже не влажные, хотя еще более яркие от помады; Рая сидит прямо, голову держит высоко и гордо, маленький, должно быть, властный рот нет-нет и дрогнет в улыбке или усмешке; Клава вертится, качая стол, смеется, раскрывая ровные, ядреные зубы и повизгивая. Ну а Илька, от которого несет парикмахерской, слегка осоловел, жмурится, как кот, и кажется — замурлыкает от удовольствия, а хохочет громоподобно, пламя в плошке начинает метаться.