Василий Сорокин - Друзья Карацупы

Он засыпал вопросами ветеринарных врачей, ездил в клуб служебного собаководства, советовался с бывалыми собаководами. Накупил книжек по ветеринарии — какая сложная, оказывается, наука. Животных лечить не легче, чем людей. Человек хоть скажет, где и что у него болит.

Животное молчит, лишь стонами да взглядами выдавая свои страдания.

Многое пережил Слава за этот черный месяц. И постоянно твердил себе — нельзя, нельзя опускать руки!

Он часто и подолгу прогуливал своего больного друга. Кажется, и во дворе хорошо, ан нет, едут за город, где гуляют до вечера. Пахнет талым снегом и прелыми листьями. На проталинах прыгают грачи.

Два друга не спеша идут и беседуют. Точнее, Славка говорит, собака слушает.

— Вот поправишься, Туман, и заживем мы с тобой лучше прежнего. И станешь ты опять умненьким и резвым. Разве нет? Вильни-ка хвостом. Правильно.

Собаке нравились эти прогулки по лесным и проселочным дорогам, она мало-помалу веселела, в ней временами проглядывал прежний Туман с любознательными глазами и живым характером.

С середины апреля Славка возобновил занятия. Надо было, по сути, все начинать сначала. Младший брат как-то утром брякнул насчет того, чтобы купить другого щенка, но Славка так глянул на него, что Вовка прикусил язык.

— Другого? Я тебе покажу другого! Посмотрим, что ты скажешь, когда голова у Тумана прояснится и ноги окрепнут.

Ноги, впрочем, уже окрепли, да и все тело (спасибо прогулкам) стало более послушным, хотя и не таким сильным, как раньше. Вот только нервы! Они все еще давали себя знать после болезни, и пареньку приходилось набираться большого терпения во время уроков с собакой.

Он продолжал выезжать со своим другом за город. Первое время раздавалось две-три команды, не больше. Чаще всего «Гуляй!». Туман поднимал в воздух испуганных птах. По характеру он был добрый — не ел насиженных яиц и не обижал голых птенцов, горланивших и широко разевавших рот. Но иногда хотелось «почесать» лапы. Он с фырканьем обнюхивал норы, совал туда нос, втягивал воздух и, почувствовав мышиный запах, громко лаял. Потом начинал рыть. И не столько роет, сколько делает вид. С полминуты поработает лапами, фыркнет для острастки в последний раз и, убедившись, что у мышонка душа давно уже в пятках, побежит своей дорогой.

Так бегает он час, другой, наконец устает. Хочется отдохнуть. К этому времени приурочивал Славка команду «Сидеть!» и «Лежать!» — вынужденное «повторение пройденного». Он учил Тумана сидеть так, как тот умел это делать до болезни. Собственно, «сидеть» — не то слово. Сидеть — значит ничего не делать. А для собаки сидеть по команде — значит все время подавлять в себе желание сорваться с места. Мало ли всяких соблазнов вокруг.

В правую руку Славка брал кусочек мяса, сыра или сахара и поднимал над самой мордой Тумана.

— Нюхай!

Туман с удовольствием нюхал. Славка поднимал лакомство над вздрагивающим носом и отводил чуть назад, держа на таком расстоянии, чтобы собака не могла ухватить его. Следя за рукой хозяина, Туман задирал голову все выше и выше. Вот-вот сядет на задние лапы.

Вот-вот… Славка умел улавливать этот момент — резко приподнимал гостинец. Туман тянулся за ним и вдруг слышал:

— Сидеть!

Подавшись вверх, собака оказывалась посаженной на пятую точку и тут же получала вознаграждение.

Вот так, помаленьку-полегоньку вспоминал Туман то, чему его учили в детстве и что улетучилось из головы во время болезни. День ото дня его глаза становились все более живыми и смышлеными. Время ли было исцелителем, свежий ли воздух с запахом сосен и елей, говорливые ли ручьи, через которые он так любил перепрыгивать? Скорее все это, вместе с лаской и заботой хозяина, послужило тем лекарством, которое возродило былую силу.

Одолев болезнь, Туман с помощью Славки возвращался к жизни с ее радостями и печалями, ее запахами и шорохами, с ее науками и загадками. Эта победа была, пожалуй, самой прочной нитью в том поводке, который плел Славка вот уже больше года.

…Вырвал себя Фадей Ашпин из родной земли и ничто теперь не могло остановить его.

Он попал в американскую зону оккупированной Германии. Три месяца провел в лагере военнопленных, без малого полгода в лагере перемещенных лиц, больше всего на свете боясь, как бы его не выслали на Родину. Чем черт не шутит. Начнут копаться, что да как, да сколько на его душе темных дел — и доставят куда следует.

Но ветер погнал Фадея все же подальше от расплаты. Выдул из одного, а потом и из другого лагеря и начал перекатывать из города в город, из страны в страну.