Вард Рейслинк - Ладан и слёзы

— Племянница Вера… — пробормотал он, окидывая ее недоверчивым взглядом.

— Да, дядя Андреас. Мы просто зашли к вам, но, если вам некогда, мы сейчас же уйдем. Мы…

— Зашли, говоришь? Нашла время заходить… У меня гости, я не могу вас принять. А это еще кто с тобой?

— Мы живем по соседству, — представила меня Вера. — Встретились по дороге, когда бежали из Антверпена. Его родители погибли во время бомбежки.

Пемза бросил на меня пронзительный взгляд.

— Соседский мальчик, говоришь? Странно, что я этого постреленка никогда не видел.

— Да-да, он из нашего квартала, — поспешно объясняла Вера.

Дядюшка Андреас буркнул еще что-то, а потом сказал:

— Твой отец не научил тебя приличным манерам. Разве благовоспитанный человек врывается в дом вот так — ни с того ни с сего? А где твои родители, они тоже здесь?

— Папа в армии. А мама… я не знаю, где она… — прошептала Вера.

Я сразу понял, в чем дело. Он не желает впустить нас в дом. Но меня это нисколько не огорчило. Если бы мне предложили выбрать, остаться здесь или уйти, я без колебаний выбрал бы последнее. Мне совсем не нравились ни физиономия этого Пемзы, ни его голос, похожий на скрежет ржавой пилы. Но Вера продолжала разговаривать с дядюшкой Андреасом, пока он не отворил дверь пошире и не сказал:

— Входите, только ненадолго. Мне некогда. Ступайте на кухню. Получите там по бутерброду.

Я проскользнул в дом следом за Верой, и мы очутились в полутемном холле.

Нет, я не стал говорить дяде Андреасу, как собирался: «А у вас хорошо, дядя Андреас». Я плотно сжимал губы и боялся даже дышать. Да и по правде сказать, было здесь далеко не так роскошно, как я ожидал. У входа лежал вытертый коврик, а рядом с небольшим зеркальцем висели служившие вешалкой большие, ветвистые оленьи рога.

На вешалке я заметил военную фуражку и офицерский ремень и сразу определил, что они немецкие, по орлу на фуражке и по надписи на пряжке ремня: «Gott mit uns». [17] «С нами бог» (нем.). В холле стояла синяя мгла от табачного дыма.

Дядя Андреас в рубашке с закатанными рукавами и в одних чулках провел нас на кухню, которая была в конце длинного коридора. Мы миновали запертую дверь, из-за которой доносились веселые мужские и женские голоса. Слышалось звяканье рюмок.

«Что правда, то правда, — думал я. — Не очень-то вежливо свалиться как снег на голову да еще задерживать дядю Андреаса, когда у него гости. Хотя, с другой стороны, откуда нам было знать, что у него вечеринка». В кухне дядя Андреас предложил нам сесть за стол. Затем вытащил из шкафа хлеб и масло, движения у него были быстрые и нервные, как у человека, у которого на уме было что-то свое, а тут нежданно-негаданно — куча неприятностей.

— Вот молоко, вот стаканы, только ничего не разбейте, да смотрите, чтоб без шума, — сказал он Вере. — А я должен вернуться к гостям. Потом я к вам загляну.

На прощанье он еще раз напомнил, чтобы мы не шумели и не выходили из кухни.

— Вы меня поняли? — грозно спросил он, и его изрытое оспинами лицо стало еще более свирепым. Мы молча кивнули, и он удалился, бесшумно ступая в своих чулках.

Мы сидели за столом безмолвные, ко всему безучастные.

Такого приема мы никак не ожидали. Похоже, что дядюшка Андреас запер нас в кухне. Мы стали пленниками этого предателя.

— А почему нам нельзя выйти из кухни? — спросил я.

— Потому что он не хочет, чтобы мы помешали его гостям, — мрачно ответила Вера. Она схватила нож и отрезала кусок хлеба.

Кухонное окно было распахнуто, с улицы доносился свежий ветерок.

Я вспомнил о немецкой форменной фуражке и портупее, и, чем больше думал о них, тем подозрительнее мне казался этот дом.

— В холле висит фуражка немецкого офицера, — сказал я, не в силах более молчать.

Вера кивнула. Оказывается, она тоже успела бросить взгляд на вешалку. Я внимательно поглядел на нее. Молчание Веры меня озадачивало и даже казалось враждебным. А может, она просто подавлена всей этой обстановкой так же, как и я?

Громкий смех и крики дядюшкиных гостей доносились даже сюда. Им там, верно, очень весело. Какая-то женщина пронзительно кричала, повизгивая, как собачонка, которую переехала машина.

— Ты слышишь? — испуганно спросил я.

Но Вера сделала вид, что ничего не слышит, и протянула мне через стол намазанный маслом кусок хлеба и стакан молока.

— Ешь, Валдо.

Мне показалось, что я слышу мамин голос, которая, бывало, вот так же говорила: «Ешь, Валдо, ешь, пожалуйста». Это случалось обычно тогда, когда она почему-либо не хотела отвечать на мои вопросы.