Вард Рейслинк - Ладан и слёзы

— Почему ты плачешь? — испуганно спросил я. Вера не ответила. И горько заплакала, как ревут все девчонки: тихонько, жалобно и протяжно подвывая — похоже на овечье блеяние.

— Вера! — в отчаянии крикнул я. — Почему ты плачешь?

Обхватив мою голову руками, она поцеловала меня.

— Ах, Валдо, мальчик мой милый! — Она всхлипнула, а потом добавила: — Сама не знаю почему. Я вдруг почувствовала себя такой несчастной.

Я увидел в ее карих глазах две темные, совсем крошечные миндалинки. И больше ничего. Когда она сказала: «Валдо, мальчик мой милый…», я почувствовал, что ужасно ее люблю. А когда Вера меня поцеловала, она как бы и в самом деле стала мне сестрой. Сестрой, которая старше меня и гораздо больше меня знает, которая во всем разбирается и относится ко мне с нежностью, а потому и более, чем кто-либо другой, имеет право на мою привязанность. Я тоже всегда буду ее любить, теперь я уже нисколько не сомневался, что непременно женюсь на Вере — потом, когда мы поселимся в дюнах, у самого моря.

За деревней дорога стала подыматься в гору. Мы шагали прямо в небо, к белому облачку, на котором, я в это верил, находился наш боженька. Я все еще не мог понять, почему Вера поцеловала меня и почему так внезапно расплакалась. Я все думал и думал об этом и наконец пришел к выводу, что плакала она из-за разоренной церкви. Подробно расспрашивать я не посмел, сама же она об этом ничего не говорила и держалась так, словно ничего не произошло.

Дорога опять пошла под уклон, мы соскользнули с неба на землю, и тут я почувствовал, до чего устал. Мне хотелось лечь в траву у дороги и лежать так, не вставая, глядеть в бездонное голубое небо и размышлять над нескончаемыми вопросами, мучившими меня.

— Ты уже не слышишь канонаду? — спросил я. Вера прислушалась:

— Нет, вроде ничего не слышно.

Что ж, хороший признак, значит, мы обогнали немцев. Меж тем я не спускал глаз с уходившего вдаль горизонта, надеясь увидеть наконец дюны. Но дюны не появлялись. Впереди были только наклонившиеся в одну сторону деревья да еще редкие, разбросанные по плоской равнине дома, время от времени выступавшие на передний план, а вот дюны обнаружить никак не удавалось. У меня тоскливо заныло сердце — я подумал, что мы сбились с пути.

— Мы правильно идем? — спросил я. Но Вера, как всегда, сказала:

— Об этом не беспокойся.

Сама она долго не раздумывала. И никогда никого не спрашивала, куда нам идти, ее единственным подспорьем были странные, удивительные дорожные указатели: положение солнца на небе, а чаще всего — окружающий нас ландшафт. Однажды мы увидели в вышине самолеты, крошечные серебристые черточки, которые медленно плыли по голубизне. Но скоро мы потеряли их из виду, к моей величайшей радости — я еще не забыл о том, что случилось у лесистого склона и во что потом превратилась соседняя деревня.

После небольшой паузы Вера вдруг без всякого вступления спросила:

— Ты когда-нибудь бывал в монастыре? Ее вопрос ошеломил меня.

— А мы что, в монастырь идем?

— Нет, — ответила она. — Когда я буду взрослой, я уйду в монастырь. Надолго… навсегда… Стану монашенкой. Ну разве это не прекрасно, Валдо?

Я остановился как вкопанный. Как она могла сказать такое! Неужто забыла, что еще вчера морочила мне голову своими россказнями о домике в дюнах?

Я был возмущен до глубины души. Ну как простить такое предательство, такое бессовестное нарушение торжественного обещания?!

— Я-то думал, что мы построим себе в дюнах домик и будем жить там до самой смерти.

Она быстро-быстро заморгала и от удивления даже рот раскрыла — как вчера, когда мы с ней встретились на площади.

— До самой смерти? Я так сказала? Да нет же, нет, мы будем жить там, пока война не кончится. Ты меня не так понял. А когда война кончится, я стану монахиней. Ну что ты на меня так смотришь?.. Разве уйти в монастырь не прекрасно?

— Нет, — с сердцем сказал я.

Она повертела серебряную цепочку вокруг запястья и ничего не ответила. Вконец расстроенные, мы двинулись дальше, не произнося больше ни слова. Однако не успели мы сделать десяток шагов, как Вера обвила мою шею рукой, как уже сделала это однажды.

— Знаешь, я, может, еще передумаю, — утешила она меня.

Но я уже не мог избавиться от гнетущего предчувствия, что она никогда не передумает, и мне совсем расхотелось идти на побережье, чтобы строить в дюнах дом. Я заклинал: пусть война длится долго-долго, целую вечность, пока мы оба не состаримся, и тогда Вере волей-неволей придется отказаться от своего намерения. Все это время она будет со мной, и я буду ее любить. Ведь любить монахиню я не посмею, да и белое облачко этого не одобрит.