Альберт Мальц - Крест и стрела

Сестра Вольвебер, всхлипывая, утирала слезы. Она смертельно обижалась, когда доктор грубо кричал на нее, что случалось нередко. В ее возрасте она вовсе не обязана трудиться, как рабыня, в больнице. Презрение Цодер а—вот и вся награда за ее патриотизм — да! — и за ее постоянное самопожертвование, ее преданность. Просто стыд!

Чем больше она жалела себя, тем больше злилась на Веглера. Это он, Веглер, не дает им обоим спать всю ночь, это он, Веглер, был причиной их ссоры. А они еще хлопочут над ним, словно он порядочный человек, а не мерзкий негодяй, хотевший погубить их всех.

С нарастающей злостью она сверлила взглядом человека на койке. Пухлое, хмурое лицо ее пылало от возмущения. Мало казнить такого мерзавца, негодовала она про себя. Его надо разорвать на куски, пусть бы помучилось это чудовище!

— Ах ты! — воскликнула она, не в силах сдержать гнева. — Скотина! Как ты мог сделать такое!

Она подошла к койке и, что-то бормоча, яростно глядела на Веглера. Его лицо было неподвижно и бесстрастно. Сестру Вольвебер крайне беспокоило, что у этого человека такие черты лица. Если бы она не видела его своими собственными глазами, если бы ей просто рассказали о совершенном им предательстве, она вообразила бы себе существо с отвратительной рожей в бородавках, свирепого большевика, или елейного крючконосого еврея, или сумасшедшего с зверским лицом. Кто же еще может изменить своей родине, пойти на преступление, которое, как с детства известно каждому немцу, гораздо хуже, чем измена семье или любимому человеку? Однако преступление совершил не кто иной, как этот белокурый, тевтонского типа, красивый — да, в самом деле, красивый — человек! Такой позор, что слов нет! Либо он действительно сумасшедший (но даже это его не оправдывает!), либо в крови его есть неарийская примесь.

— Ах ты, мерзавец! — опять воскликнула она, не в силах скрыть возмущение. — Что же ты за дьявол такой, а? Ну подожди, ты еще получишь свое! — И не успев даже сообразить, что делает, сестра Вольвебер плюнула ему в лицо.

На секунду она притихла, тяжело дыша и что-то чуть слышно бормоча себе под нос. И вдруг ей страстно захотелось, чтобы поскорее окончилась война, чтобы ее сыновья вернулись домой живыми и невредимыми, чтобы жизнь снова стала мирной и веселой.

Шумно вздохнув, она вышла из палаты, думая о том, что бедная сестра Шейтауэр еще не поправилась и завтра ей опять предстоит долгий рабочий день.

Зная, что все ушли, Веглер, прежде чем вытереть лицо, все же чуть-чуть приоткрыл глаза и обвел взглядом палату. Он даже не мог сердиться на сестру — слишком отрешен он был сейчас от подобных чувств. В сущности, то, что она сделала, было для него полезным предупреждением. Что бы ни случилось, он едва ли может рассчитывать на женскую жалость с ее стороны и ждать чего-нибудь, кроме предательства, от доктора.

Он понял также, что это посещение дало ему очень ценные сведения. В таких случаях, как у него, возможны повреждения черепа. Надо только «лежать, как бревно», по выражению Цодера, и стараться не застонать от боли. И тогда встречу с Баумером, которую Цодер назначил на восемь часов, будут все время откладывать. Одним словом, благодаря доктору он сделал крупный рывок вперед в состязании — теперь к нему не станут приставать до утра. И если ему хоть немного повезет, он сможет задержать их до ночи.

Он лежал, не шевелясь. В течение тех десяти минут, что Цодер и сестра пробыли в палате, он не ощущал пульсирующей боли в животе. Сейчас боль возобновилась с удвоенной силой. Веглер стиснул зубы и судорожно проглотил слюну. Он будет трудным, этот день последнего испытания — тут уж сомнений быть не может…

Что ж, решил Веглер, тогда попробую чем-нибудь занять мысли. Ему есть о чем подумать. Да, разумеется. Можно также про себя напевать всякие песни — из тех, что он, бывало, наигрывал на аккордеоне. Да, это будет совсем не плохо. Конечно, он найдет, чем заполнить всего лишь двадцать часов.

И вдруг бодрое настроение сразу покинуло Веглера. «Сегодня ночью я умру», — подумал он, и его охватила грусть, саднящее ощущение бесцельности и никчемности прожитой жизни. Он думал о Берте Линг, которая должна была стать его женой. Как грустно — грустно и обидно, что она предала его. Если бы не она, стрела из сена беспрепятственно допылала бы до конца.

И все-таки даже сейчас Веглер не чувствовал ненависти к Берте за этот поступок. Даже в своем горячечном исступлении он заметил, что с ней истерика от страха. Быть может, если бы он ей больше доверял или постарался бы получше объяснить, что у него на сердце, она не предала бы его, а, наоборот, помогла бы. Но он сам находился в таком смятении, так истерзаны были его душа и рассудок, что он не мог быть осторожнее и мало думал о ней. И в этом смысле он виноват больше, чем она. Берта — хорошая женщина, и она любила его. А он испортил жизнь и ей и себе.