Вениамин Рудов: Последний зов

Ведерников понимал: огрызаться — себе в убыток; разумнее промолчать, не вдаваясь в подробности о том, как Орлик, пронёся его в загодя распахнутые часовым заставские ворота, пулей влетел на конюшню, сбросив через голову седока, и он шмякнулся о стену; лучше не связываться, трезво думал Ведерников, допивая свой чай, и памятуя мудрую поговорку: «Слово — серебро, молчание — золото».

Но поговорка тотчас вылетела из головы, едва в столовую вошёл Новиков, нерешительно стал продвигаться вперед.

Ведерников, завидя своего отделенного и подав знак сесть к своему столику, разом позабыл о трезвых и мудрых мыслях, до времени сдерживавших уязвленное самолюбие; подхватился, грохнул кулаком по столу.

— Будя трепаться! Надоело. Эй, повар, неси поесть младшему сержанту. И шевелись давай!.. — крикнул в раздаточное окно.

— Отставить! — Новиков сел к столу, чувствуя на себе любопытные взгляды. — Я и сам могу попросить. — Он немного смутился от избыточного внимания; небольшой говорун, боялся расспросов о недавнем боевом столкновении, отнюдь не считая себя героем — помнил о пережитом страхе.

Вопросы в самом деле не заставили себя ждать.

— Как оно было, младший сержант, расскажи.

— Сколько их перешло?..

— Кто их разберёт в темноте! — Новиков не обернулся на голос — благо, повар принёс кашу и чай. — Были да сплыли.

— А ежели к примеру сказать, на глазок товарищ младший сержант? — к столу протиснулся коренастый широколицый паренёк, прикомандированный из отряда сапёр. — Ну, скажем, десяток их было?

— Прибежал бы да сосчитал, ежели такой шустрый. — Ведерников сощелкнул хлебную крошку.

Но паренька, видно, окрик не остудил.

— Стал-быть, сколько через границу пробралось, столько же обратно вернулось, — подытожил он без усмешки. — А мы ухами хлопам, в белый свет, как в одну копеечку, постреливам. По гадам, стал-быть, возборонено, нельзя но ним.

— Нельзя! — отрубил Новиков.

— А ежели он завтра по нас, шандарахнет своей артиллерией, тоже помалкивать?

— Что будет завтра, поглядим. Сегодня паниковать преждевременно, — менее сердито парировал Новиков. — Если вынудят, ответим на провокацию. Как сегодня… — Он запнулся: получалось нескромно. — В шапку не спать — вот главная задача.

— И то верно, — подтвердил кто-то из пелены табачного дыма.

Но сапёра не так просто было унять.

— Ежели б своими глазами не видел… А то глаза закрывай, талдычим: кругом шестнадцать, вроде всё хорошо…

Сапёра прервало сразу несколько голосов — кто посоветовал для успокоения холодной водичкой умыться, кто валерьянки двадцать капель глотнуть.

— Дурачьё! — неожиданно рявкнул Ведерников. — Трепачи, чего, спрашивается, геройствовать?.. Все храбрые. Посмотрю на вас, когда жареный петух клюнет…

— Хватит, Ведерников. Подбирайте выражения. — Новиков поставил пустую кружку. — Что вы язык распустили? Ну, усталость, ну, опыт финской… Понятно. Но у нас есть приказ командования. Его и будем придерживаться. Солдатское дело — бдительно охранять границу. Чем мы и занимаемся. А от пустых разговоров ничего не изменится. Ну, давайте я, вы, Ведерников, и все вместе начнём орать: «Караул!» Нужно это?

— Как рыбе зонтик.

— Верно, Миронюк. И я говорю о том же. То, что происходит на границе, знаем не мы одни. И в Москве об этом известно, и… меры принимаются.

По тому, как парни внимательно слушали, Новиков понимал, что им позарез нужны эти слова, накаленная обстановка опалила их и до крайности растревожила, как, впрочем, и его самого. Только вот их он, разумеется, ненадолго успокоит, а кто успокоит его! Кто скажет нужные слова ясно и убедительно?

— Младший сержант Новиков, в канцелярию, — послышался от двери голос дежурного. — Быстро.

Ввиду позднего времени движок не работал. Канцелярию освещала закопчённая «семилинейка» под мутным, с черными языками нагара, стеклом, задыхаясь, подпрыгивал хилый клинышек пламени, и вместе с ним перемещались на стенах уродливо-длинные тени.