Вениамин Рудов - Последний зов

— Так его! — заорал Новиков. — Дай им жизни, Терентий, дай… — захлебнулся в крике. И охнул.

На пути Миронюка вспыхнули тёмные тучки минных разрывов, вздыбилась земля высоченным черным фонтаном и накрыла Терентия.

Влекомый отчаянием, не дожидаясь, пока осядет чёрное облако и развеется дым, Новиков устремился к гуще опадающей почвы, к развилке троп, где несколькими секундами раньше накрыло Миронюка и где снова рвануло со страшной силой и разбросало осколки, провизжавшие так близко, что зазвенело в ушах.

«Четвёртый!» — мысленно повторил Новиков непонятно к чему возникшее слово, ловя пересохшим ртом продымленный, смердящий взрывчаткой воздух. Он не сознавал смысла произносимого, не ощущал взаимосвязи между ним и тем, что случилось за несколько часов от начала войны.

Сейчас все помыслы его сводились к единственной, узко служебной задаче — выстоять до подхода своих. Одному не выдюжить — это он отчетливо понимал и невольно поискал глазами Быкалюка. Он увидел его всё на том же месте — за валуном. Впереди Ивана, на большом удалении от него, вспухали взрывы мин, и там, где они рвались, не было ни траншей, ни мало-мальских укреплений, ни пограничников.

«Пуляют в белый свет», — подумал Новиков со злорадством.

Тому, что Быкалюк жив, он обрадовался несказанно и, надеясь на чудо, стал звать Миронюка осипшим от крика натруженным голосом:

— Э-эй, Терентий!.. Миронюк, слышишь? Э-эй…

Крик глохнул в грохочущем, пронизанном металлом чадящем дыму.

Он снова звал, достигнув места, где накрыло Терентия, но Терентий не откликался.

Тогда он обогнул небольшую воронку, пробежал по инерции пару метров, обернулся назад, невольно ощутив тошноту от страха перед тем, что ему предстояло увидеть, и зажмурил глаза. Длилось это считанные мгновенья. Он ступил шаг обратно и вдруг услышал пронзительный, режущий слух звук летящей мины, всем своим существом безошибочно чувствуя — та самая, роковая.

Его ослепило и, оторвав от земли жестким, прожигающим ударом в грудь и плечо, бросило навзничь, приподняло и снова швырнуло о что-то твёрдое. Затем свет померк.

От начала войны прошло восемь часов. Стоял жаркий полдень. Немилосердно жгло солнце, пожухла трава, кусты привяли. На границе на время притихло, редкие выстрелы рвали прокаленный солнцем, сияющий воздух. На станции Дубица ревел паровоз, и где-то за станцией, в глубине, куда откатился бой, грохотало, рвалось, клубился дым и тревожно гремели колокола.

Может, не было колокольного звона, возможно, он Новикову лишь померещился. Сквозь гаснущее сознание пробилась четкая мысль — надо похоронить ребят. Обязательно надо похоронить. Такая жара стоит!

— Пить, — простонал сквозь стиснутые зубы.

Кто-то, придерживавший его свободной рукой, другой поднес ко рту чайник.

— На, трохи попей, полегчает… Разожми зубы.

Он не мог расцепить намертво сжатые зубы, вода проливалась ему на пропотевшую гимнастерку, носик чайника вызванивал дробь на зубах.

— Ну, пей же, пей, младший сержант, — торопил тот, что поддерживал его за плечи и пробовал напоить. — Напейся, одразу полегшает… Давай, младший сержант, чуешь?.. Некогда мне туточка прохлаждаться. Чуешь, что на заставе робится!