Вениамин Рудов - Последний зов

— Чего засмутковав, Яков? Тащи балалайку, вдарь по струнам, чтоб ноги сами гопака вжарили. Га, Яков? Дело говорю, что молчишь? — Черненко, не поднимаясь из-за стола, раскинул руки, словно и впрямь собрался плясать. — Давай, земляче, уважь просьбу.

— Тебе абы плясать.

— А тебе?.. Чёрный кот дорогу перебёг? Ты же неженатый, девки письмами атакуют. Или ты их?

— Ну тебя.

— Не, правда ж. Сегодня целых два получил. Всё ему мало. От глаза завидущие, руки загребущие. Як тоби не ай-ай-ай, Лабойко! Батьки промашку дали: тебя в семнадцать оженить надо было… — Он запнулся на полуфразе, разом сбросив наигранную развязность. — З дому письма?

— Н-ну.

— Что там?

За столом стало тихо.

— Что? — переспросил Лабойко и сморщился. — Обоих братов призвали.

— Так что?

— А то, что своё отслужили давно. Женатые. В хате одни бабы да пацаны.

— Призвали и отпустят, — нашёлся Черненко. — Заварушка пройдёт, и братаны до дому повернутся. Нашёл заботу! Лучше про свадьбу подумай, бо мы все до тебя приедем. Верно, товарищ старший лейтенант, приедём все гамузом?

— Можно, — Иванов посмотрел на часы: они у него были крупные, с луковицу, с двумя крышками. — На свадьбу можно.

— Слыхал, Лабойко? Три к носу и раньше срока не заказывай панихиду.

Скупое воинское застолье длилось недолго, а под конец и не больно-то оживлённо. Старания Черненко были не в состоянии надолго отогнать напряженность, в какой они жили все эти последние месяцы и дни, ожидая самого худшего, что может ждать пограничника, и тайно надеясь, что оно их минет. Но вряд ли кто из сидящих сейчас за сдвинутыми столами догадывался, вряд ли кто из них, обминая пальцами бугристые «махорковые» сигареты, подумал, что никогда больше — ни завтра, ни через год — не собраться им месте, как собрались сейчас на последний свой мирный ужин, и не одному Лабойко суждено навечно остаться в холостяках.

— Спасибо, ребята, — поднявшись, сказал Иванов. — Кино сегодня. Вы не забыли?

— Как можно! — за всех отозвался Ведерников. — Закурите наших, товарищ старший лейтенант. — Он выщелкнул сигарету.

Иванов кивнул, закурив, хотел что-то сказать напоследок, но, махнув рукой, молча ушёл.

Ведерников порывался уйти, но Новиков возвращал его на прежнее место, придерживая за локоть.

Часто рвалась лента, и всякий раз, когда механик зажигал лампочку кинопроектора, чтобы при свете склеить концы, в наклонном конусе света возникали потные, возбужденные лица, слышались недовольные возгласы. Было душно, угарно, пахло ацетоном и распаренными телами — занавешенные окна не пропускали свежего воздуха. Снаружи, то усиливаясь, то ослабевая, доносился перестук работающего движка. Мотор чмыхал, сопел, будто захлебывался, снова стрекотал аппарат, опять рвалась лента.

— К чертям с таким кино! — чертыхнулся Ведерников. — Я пошёл, сержант, ты как хочешь. — Пригнувшись, стал выбираться к выходу.

Новиков пошёл вслед за ним.

Они прошли в глубь двора к скамье у ограды. Отсюда до реки было метров двести, не больше, веяло свежестью. Закурили. В темноте вспыхивали огоньки и тут же блекли под пеплом после каждой затяжки. Было темно и тихо, и, если бы не слышавшийся с далекого расстояния рокот, могло показаться, что на сопредельной стороне нет никого и немцы оттуда убрались.

Новиков снял фуражку, расстегнул гимнастёрку и подставил ветерку грудь и лицо. Он сидел к Ведерникову вполоборота, задумчивый, ушедший в себя.

— Глухо-то как, — сказал он.

— Не заскучаешь, — отозвался Ведерников.

В загустевшей тишине явственнее слышался неблизкий рокот, похожий на далёкий морской прибой.

В камышах дурным голосом проревела выпь. Прерывистый крик ее, похожий на рев быка, заглушил все другие звуки.

Новиков передернул плечами, надел фуражку и принялся застёгивать пуговицы своей гимнастёрки.

— Пошли спать, — сказал он и затоптал окурок.

— Ладно уж, разок недоспим, младший сержант. Вдругоряд прихватим. И ночка, гляди, какая славная.

— На границу скоро.

Ведерников раскурил новую сигарету.

— Спать-то осталось всего ничего, не успеешь лечь, дежурный подъём сыграет. Чего уж…