Вениамин Рудов - Последний зов

— Есть, — ответил дежурный. И позволил себе напомнить: — Вас к аппарату, из округа.

— Хорошо. Знаю.

Он, прикрыв за собой дверь и повесив фуражку на колышек вешалки, сел к письменному столу, мысленно сводя воедино и оценивая разрозненные данные рапорта. Ничего нового. Ничего утешительного. Зловещее слово «война», которое он до времени, до сей поры и до сей минуты опасался произносить, заменяя его общепринятым «возможная провокация», возникло перед ним во всей устрашающей наготе.

Война!..

Первым желанием было снять телефонную трубку, сказать жене — пусть собирается, тянуть дальше некуда, незачем и крайне опасно. Он поднял руку, но, не донеся ее к аппарату, опустил ладонь на столешницу, где, кроме нескольких остро отточенных карандашей и тяжелого письменного прибора из серого мрамора, не было ничего, сдвинул прибор в угол стола, освобождая место для карты.

Зазвонил телефон. Кузнецов снял трубку и, услышав голос жены, вздрогнул, хотя только что сам намеревался ей позвонить.

— Ты вернулся? — спросила спокойным голосом.

И он впервые за много лет не поверил её спокойствию.

— Прости, я занят, — ответил, как отвечал много раз. — Через полчаса буду. — И поспешно добавил: — Я ещё предварительно позвоню.

И только положил трубку на рычаг аппарата, как снова раздался звонок — к прямому проводу.

Начальник штаба отправился к себе, чтобы продублировать комендантам приказ о готовности номер один.

Кузнецов, возвратясь в кабинет, остановился перед окном, выходящим на тихую улочку. Перед глазами продолжали мелькать клавиши аппарата, змеилась узкая полоска бумаги, и черные буковки складывались в слова, короткие, по-военному лаконичные. ДСВ — так закончился разговор с округом. До свидания — означали три прописных буквы.

Округ не получил указаний об эвакуации семей командиров границы.

Кузнецов поднес к глазам узенькую полоску бумажной ленты. В ушах отдавался тревожащий перестук металлических клавиш: «ГОТОВНОСТЬ НОМЕР ОДИН — ДСВ».

Война!

До начала оставались считанные часы.

Всем как-то легче стало, свободнее после отъезда майора: он стеснял. Едва полуторка выехала за ворота заставы, сняли с себя гимнастерки, за каких-нибудь двадцать — тридцать минут, если даже не меньше, перетащили боезапас, установили, где положено, пулеметы, назначили дежурных — словом, подготовились к тому, что должно было навалиться на них, как они понимали, возможно, сегодняшней ночью, в крайнем случае — на рассвете.

До ночи было ещё далеко. Сейчас перевалило за полдень, вовсю грело солнце. И даже жаворонки, бог знает куда исчезнувшие пару недель назад, вновь заливались высоко в небе, в котором плыли и плыли лёгкие белые облака и не летали немецкие самолёты.

За рекою утихомирилось.

До обеда наблюдатели докладывали о движущихся к позициям немецкой артиллерии вереницах подвод, гружённых ящиками, похоже, снарядами; то, что немцы без утайки, не маскируясь, средь бела дня гнали артиллерийский боезапас, не только не успокаивало, ибо, по логике вещей, когда готовится внезапное нападение, так открыто не действуют, а, наоборот, утверждало в предположениях — до рокового начала оставались часы.

После обеда движение прекратилось, ничего подозрительного наблюдатели больше не отмечали. Разве что в лесах и перелесках, на ближайших хуторах и за высокой монастырской оградой пульсировала скрытая жизнь, проникнуть в которую не дано наблюдением в бинокли и другие оптические приборы.

В комендатуре и на заставе никто не обманывался, не убаюкивал себя тем, что груженные ящиками подводы тащились из тыла к границе и вчера, и позавчера, и не первый день у реки накапливались вражеские войска и техника, наполняя окрестности грохотом, лязгом и гулом, застилая небо пыльной завесой.