Вениамин Рудов - Последний зов

День разгорелся, во всю силу жгло солнце, и Новиков часто, почти за каждым взмахом лопаты облизывал губы и сплёвывал мелкую, противно скрипевшую на зубах песчаную пыль. Вдоль всей траншеи взлетали отполированные до блеска лопаты и глухо шлёпался на траву спрессованный белый песок.

Парни работали молча, без привычной подначки и беззаботного трепа, пыль оседала на их потные спины и руки, набивалась в волосы, пудрила лица; Новиков не объявлял перекур, хотя у самого ныла спина и руки налились тяжестью — дел оставалось на каких-нибудь полчаса: углубить траншею на пару штыков да замаскировать бруствер.

На траве, под кустами сирени у командирского домика, играли дети; загоревшие, крепенькие, они резко отличались от бледного тощенького мальчика в красных сандаликах.

Явно нездешний, он одиноко наблюдал за Новиковым со стороны. Было что-то притягательное в беззащитном ребенке. Он стоял метрах в двух от траншеи, не смея подойти ближе.

— Как тебя зовут? — спросил Новиков.

— Зяблик, — ответил мальчик тоненьким голосом.

— Хорошее у тебя имя, Зяблик.

— Это не всамделишное. Меня мама так называет. — Мальчик доверчиво подошёл ближе. — Я — Миша. Мне уже четыре года.

— Ты совсем взрослый. — Новиков отставил лопату, и Миша это понял как приглашение к разговору.

— Дядя, — позвал он. — А зачем вы копаете?

— Нужно.

— А зачем нужно?

— Станешь пограничником, тогда узнаешь. — Сказал и осёкся под немигающим взглядом синих Мишиных глаз, — Ладно, Мишук, иди к ребятам, иди играй.

Но мальчик подошёел ещё ближе, к самому брустверу.

— А почему столько дядев копает?

— Чтобы скорее сделать.

— А потом что?

— Дом будут строить.

— Неправда. Пограничники должны стрелять и маршировать. — Он раздельно, с трудом произнёс последнее слово и изобразил, как должны стрелять пограничники. Но не только это его смущало. — Почему у всех такие маленькие лопатки?

— Ещё не выросли.

— Правда, — согласился мальчик. — У меня тоже есть лопатка. Мама купила. И она вырастет?

— Конечно.

— Я тоже хочу копать. — Ребёнок потянулся к лопате.

— Ты ещё маленький. Вырастешь большой-большой, тогда получишь такую же.

— Можно мне поиграть в песочке?

— Это — да. Если тебе нравится. Только подальше, а то ещё свалишься.

— Не, я домик буду строить.

Каждый принялся за своё: мальчик — возводить дом из песка, Новиков — рыть траншею.

Мятущиеся ласточки стригли высокое знойное небо. Из-за реки едва слышался гул. Мальчик время от времени поднимал голову кверху — не то смотрел на ласточек, проносившихся над ним с протяжным писком, не то прислушивался к непонятному шуму из-за реки.

Работать с прежней сосредоточенностью Новиков больше не мог, нет-нет а беспокойно поглядывал на ребенка, поднимал глаза к Ведерникову, задерживал взгляд на игравших под сиренью ребятах — все занимались своим, и он не понимал, почему вдруг нахлынуло беспокойство.

Так продолжалось ещё какое-то время, покуда он не выбрался из траншеи.

Был день как день — по-летнему знойный. Светило солнце. В траве под деревьями плясали весёлые блики. Блестели оконные стёкла и провода на телефонных столбах. Была суббота как суббота — топилась баня, вкусно пахло еловым дымком, кто-то успел нарезать березовые веники, навесить в теньке под стрехой, чтобы немного прижухли, видать, старшина расстарался; и по-летнему уже, по-июньски, в воздухе дрожало легкое марево, над траншеей оно казалось несколько гуще — словно дым, и было заметно, как курится над бруствером влажный песок.

День как день, и суббота как суббота.

Ничего внешне не изменилось. Разве что на заставу снова пришла тишина, от которой успели отвыкнуть. Было так тихо, как только может быть на границе в безветренный летний полдень кажется, слышишь шорох иглицы на муравьином кургане, и сам ты как бы становишься невесомым.

Но сейчас тишина вошла в Новикова не вдруг — он обнаружил ее лишь тогда, когда — в который раз! — оглядел присмиревших детей под кустами, молчаливых бойцов в траншее, безмолвного мальчика-аистенка; дымок над заставской баней и тот поднимался ровным столбиком, прямой, как свеча.

От тишины и безмолвия Новикову стало не но себе. Он почувствовал огромную внутреннюю усталость, накатившую, как показалось ему, ни с того ни с сего, беспричинно, и не мог избавиться от ощущения ненужности тишины, будто пришла она не ко времени, как некстати возвратившийся гость, с которым недавно простились.