Александр Авраменко - Огненное лето 41-го

— Глаша, простите, у Вас что-то случилось? Я вас чем-то обидел?

Она молча мотает головой и отворачивается.

— Глашенька, успокойтесь, пожалуйста. Честное слово, я не такой страшный, как выгляжу.

Но обернуть все в шутку не получается. Несколько секунд девушка смотрит на меня, как на врага народа, затем молча поворачивается на каблуках и уходит.

— Товарищ старший лейтенант, это наша повариха, Антонина Тихоновна — вы на нее не обижайтесь. Просто у нее же любовь с Георгадзе была…

Георгадзе, Георгадзе… я, наконец, вспоминаю: младший лейтенант Самвел Георгадзе был со мной в предпоследнем вылете. Но я же не виноват, что его сбили? Да может он и жив еще, сам видел, как в небе купола висели! Мог и он там висеть…

Но в этот момент в зал снова влетает Глафира. Теперь она похожа на бешеную тигрицу.

— Да, я его любила! И что?! Что?! Он человеком был, а вы… Вам же орден за смерть дали! Другие гибнут, а вас награждают! Это ведь их кровь! Вы же никого не любите! Вам никто не нужен! Вы ведь даже на могиле матери песни петь станете…

Она сбивается и захлебывается рыданиями. М-да, вот и обмыли орден… как-то даже не по себе стало…

Но в этот момент перед ней оказывается Забивалов. Лицо особиста перекошено:

— Ты что плетешь, мокрощелка?! — с бешенством рычит он, и в воздухе повисает звук оплеухи. — Ты что несешь, дура?! Он немцев бомбил, четыре вражеских самолета сбил, на зенитки шел, а ты его кровью своего хахаля коришь?! Да как твой поганый язык повернулся ему такое сказать?!

— Да, жаль Самвела, но Столяров-то тут причем?! — громко спрашивает Лобов. — И вообще, девушка, а вам известно, что у товарища старшего лейтенанта невеста в Минске пропала?

Ну, это Митя, пожалуй, маханул — что значит пропала Еще ничего не известно…

Глашенька смотрит на меня, расширив глаза. На ее щеке наливается красным след Серёгиной ладони. Сдавленно всхлипнув, девушка закрывает лицо руками и убегает…

Вот так. Конец приятной вечеринки. Вроде все правильно, и никто не считает, что девушку ударили зря. Политрук даже что-то бормочет про «рапорт надо подать». Вот только на душе все-равно как-то гадко…

В молчании мы расходимся по своим землянкам. На столе осталась недопитая бутылка, и я прихватываю ее с собой. Перед глазами стоит Катюшка. Где она, что с ней?..

Не спится. Сна ни в одном глазу. Прямо, как тогда, с двадцать первого на двадцать второе… Плюнув на все, натягиваю гимнастерку, ремни и с остатками коньяка выхожу в ночную свежесть. Усевшись на бугорок землянки, закуриваю и начинаю понемножку отпивать прямо из горлышка. Катя, Катюша. Как бы до тебя докричаться, а?

Мне вдруг так ясно представляется, как она своим неслышным шагом подходит ко мне сзади, кладет мне руки на плечи, всем телом прижимается к спине и тихо шепчет:

— Товарищ старший лейтенант…

— А! — от звука мягкого женского голоса я испуганно взвиваюсь. Папироса черчит во тьме короткую огненную дугу и рассыпается искрами на земле. Тьфу, напугала…

— Товарищ старший лейтенант, извините меня, пожалуйста…

Это ж Глафира. Фу-ух, а то я уж… даже и не скажу, что именно «уж»…

— Глашенька, да я на вас и не сержусь, — что б еще такое сказать? Хмель уже туманит голову, и язык болтает без остановки. — И зря вы на меня так. Самвел, вполне возможно, жив…

Она всхлипывает и поднимает на меня глаза, в глубине которых светится отчаянная надежда:

— П…правда?

— Правда-правда. Ну мог же он с парашютом выпрыгнуть? Я тогда много куполов видел. Или как я на аварийную сесть…

— Да? — в голосе звучит уже не надежда, а самая что ни на есть нешуточная вера. — Правда?

— Да, правда! — сволочь я последняя! Она ведь мне верит, а что я, не знаю, что ли, что ни на какую вынужденную он не сел. Да и с парашютом тоже — вряд ли, если честно…

— Вы понимаете, товарищ старший лейтенант, он же… он такой, — девушка всхлипывает, — вы знаете, я ж в детском доме росла, ни отца, ни матери. Они на Украине в голодомор умерли… А Самвельчик… он мне и за отца, и за мать стал. Мы ж поженится собирались… Я думала, ребеночек будет, семья настоящая… Как же я теперь одна, а?

Она утыкается мне в плечо и начинает рыдать. Господи, ну за что мне это?! Что за день такой?! Награждение, следователь, обмывание теперь вот Глафира…

— Ну, успокойся, девочка, успокойся, — я неловко глажу ее по голове. — Вот, выпей.

Она делает большой глоток из бутылки и, поперхнувшись, заходится в кашле. Еще бы, коньяк из горлышка пить — это вам не вода. Но откашлявшись, она, к моему изумлению, делает еще один большой глоток. Ну, это к лучшему: напьется и забудет…