Владимир Дягилев - Солдаты без оружия

— Ты любишь людей украшать, — вставил Бударин.

— Люблю. А разве у нас плохие люди? Замечательные люди. Хотя бы тот же Дронов. Вот посмотришь — до Яблонска он сумеет отличиться, и ты же первый будешь против вызова его на партийную комиссию.

— Зачем тогда грозился парткомиссией?

Загреков улыбнулся одними глазами:

— Был уверен, что ты поймешь свою неправоту.

— Гм… уверен.

Бударин, заложив руки за спину, продолжал шагать из угла в угол. Из-за двери раздались такие разноголосые, режущие слух аккорды, что оба поморщились.

— Перестань пилить! — крикнул Бударин.

— Что касается доктора, тут другой вопрос, — говорил Загреков, похлопывая по колену рукою. — Он хороший офицер, молодой коммунист, но пока что плавает, это факт. Но справится ли он со своей работой? Я уверен, что справится.

Бударин покосился на Загрекова, отошел в дальний угол.

— Все его ошибки — от неопытности. Пройдет еще неделя, научится и медсанвзвод подтягивать, и свои машины в-руках держать. Желание работать у него большое, но ему надо помогать. Давай будем помогать.

Бударин чувствовал, что Загреков своими разумными доводами припирал его к стенке, но соглашаться не хотелось, он сказал:

— И что это такое — война к концу, а мне мальчишек подсовывают! Разве это дело?

— Константин Григорьевич, а как ты начинал?

— После будем мемуарами заниматься. Сейчас воевать надо.

— А я помню. — Глаза у Загрекова сделались задумчивыми, голос мягким. — Мне еще и двадцати не было. Попал в чапаевскую дивизию. Дали мне коня, Буланчиком звали. С норовом конь, того и гляди — сбросит. Любил сильную руку. И вот мы с Буланчиком в первом бою…

— Слышал, — добродушно перебил Бударин. — Пилюгинский бой. Все спешились, а ты под огнем как ошалелым носился, пока тебя за ноги не стянули.

— Правильно, Константин Григорьевич. Вот как я начинал. Вот каким зеленым был. А ты-то, вспомни-ка, не лучше меня был. Под Царицыном всю атаку в канаве пролежал.

По лицу Бударина проплыла виноватая улыбка.

— Да еще мертвым притворялся, — добавил он.

— Ну что, вспомнил? — оживился Загреков.

— Что из того, что вспомнил? Тогда было другое время, — все еще упорствовал Бударин.

— Ах, другое время? Совершенно верно, другое время. — Видя, что Бударин продолжает упорствовать, Загреков встал, быстро расстегнул полушубок, достал из кармана записную книжку, полистал ее и медленно, отчетливо выговаривая каждое слово, прочитал: — «…ценить кадры, как золотой фонд партии и государства, дорожить ими, иметь к ним уважение… заботливо выращивать кадры, помогать каждому растущему работнику подняться вверх, не жалеть времени для того, чтобы терпеливо «повозиться» с такими работниками и ускорить их рост».

Бударин долго смотрел на Загрекова в упор, шевеля бровями, обдумывая смысл только что услышанных слов.

— Сталин?

— Партия.

Загреков закрыл записную книжку и спрятал ее в карман.

— Что же, — произнес Бударин после паузы, — будем выполнять. — И добавил: — Если партия требует.

— Вот и отлично, — сказал Загреков, вновь садясь на диван. — Закуривай, Константин Григорьевич, хотя нет — закурю я один, ты сыграй. Очень прошу. Знаешь что? Из «Времен года» Чайковского.

Музыка была страстью комбрига, и он не заставил долго упрашивать себя.

— Ох, и орел ты, Василий Федорович! — дружески воскликнул он. — Курков, скрипку!

Когда ординарец принес инструмент в черном футляре, Бударин достал из футляра скрипку, любовно обтер ее носовым платком, настроил и, уложив поудобнее подбородок, заиграл. Сперва он играл неуверенно, звуки дрожали, обрывались на полутоне, иногда фальшивили, но с каждым новым движением смычка они делались чище, плавнее и, наконец, полились певучие, проникновенные; казалось, звуки исходили из глубины, от самого сердца человека. Лицо Бударина преобразилось, успокоилось, приняло добродушно-торжественное выражение. Пальцы его быстро скользили по скрипичному грифу, прыгали на высокой ноте, замирали на мгновение и снова бежали вверх.

Глядя на него сейчас, никто бы не поверил, что еще совсем недавно он был в бою, кричал до хрипоты, отчитывал комбата, волновался…

Загреков слушал не шелохнувшись. Глаза у него были печальные, тоскующие. Это был не тот Загреков — веселый, зажигающий, с моложавым лицом и задорным блеском в глазах, каким его привыкли видеть товарищи, — это был другой Загреков, которого не видел никто, никогда. Слушая Бударина, он вспоминал свою жену. Татьяна любила Чайковского и часто играла на рояле «Времена года». Он любил, вернувшись после работы, смотреть на ее белые быстрые руки. Теперь эти руки, наверное, огрубели: Татьяна четвертый год работает на заводе…