Сергей Андрианов - Рассказы

Однажды Зарубин спросил комэска:

— Как у тебя Стороженков?

— Программу выполняет. Замечаний особых нет. А что?

— Неужто не видишь?! Нелюдимый стал. Все сторонкой, бочком, смотрит вниз, говорит на сторону.

— Такая особенность. Все это у него до старта. Взлетит — и его нелюдимость как с гуся вода…

— Выдумаешь тоже — особенность! Разве на летчика-истребителя похоже?

В очередной летный день Зарубин летал на спарке со Стороженковым.

— Ну как, товарищ командир? — поинтересовался комэск после полетов.

Зарубин улыбнулся:

— Артист! Может, и правда — особенность. В небе совсем другой. Давай ему больше летать. И контролируй.

Время гало, а так называемая особенность у Стороженкова не исчезала. Свою истребительскую удаль он будто бы обронил в тучах.

Зарубину случалось видеть разных летчиков. И разочарованных неудачами, и списанных по состоянию здоровья, и уволенных по возрасту. Горько на них было смотреть. Они расставались о полетами, как с самой жизнью. Но Стороженков-то летает. И дай бог как! Откуда же у него такой страдальческий взгляд?

Перед полетом Зарубин подошел к Стороженкову, пристально посмотрел на него. В пилотских глазах перед скорым стартом он привык видеть огонь, жажду неба, азарт. А у Стороженкова как ветром унесло все это. Стоит бледный, задумчивый. Будто какая заноза точит душу. Пожал ему руку — и вот тебе раз! — рука у Стороженкова влажная, будто росой окроплена. Что ж тут гадать, ясное дело — нервишки играют. У летчика-истребителя нервы сдают — куда ж ему лететь…

Зарубин сухо передал на КП:

— Стороженкова не выпускать. — Чуть помедлил и, щадя самолюбие летчика, добавил: — Погода мне что-то не нравится.

Потом позвал летчика, они вдвоем пересекли рулежную дорожку и вышли на стежку, которая тянулась от сержантской тропы. По ней и пошли, огибая укрытие для самолета Зарубина. Земля после бетона казалась пухом. Остро пахло молодой, сочной травой, неслышно покачивались в стороне густые кроны берез, глубоко в небе забористо ворковали турбины. Немного пройдя, они остановились, и Зарубин не раздумывая обернулся к Стороженкову.

— Вот что, Стороженков, скажи: боишься летать? — отрывисто спросил он и тут же предупредил: — Только давай начистоту. О нашем разговоре никто не узнает.

Неожиданно резкий и откровенный вопрос Зарубина вызвал у Стороженкова отрицательную реакцию. От застенчивости, робости у него не осталось и следа. В прямом, неуступчивом взгляде забилось дерзкое упрямство: «Вы с кем-то спутали меня, товарищ полковник».

Зарубин был поражен такой неожиданной переменой. Перед ним стоял совсем другой Стороженков, такой, к которому ничуть не относились его безжалостные слова. Этот ничего не боится. Вот-вот улыбнется, и тогда Зарубин, забыв про субординацию, дружески хлопнет его по плечу: «А ну лети, черт полосатый. Лети! Докажи, какой ты летчик». Стороженков легко вздохнет, обдаст Зарубина благодарной улыбкой за то, что простил ему какую-то вину, и резким шагом устремится к самолету. Как он ему нравился сейчас! В глубине души Зарубин даже упрекнул себя за поспешность: не зря же говорится — семь раз отмерь.

Однако взгляд Стороженкова не теплел, в глазах держался холодный, жесткий свет. Лицо еще более нахмурилось. Он был недоволен собой, полетами и Зарубиным. Стороженков с трудом поборол задетое Зарубиным самолюбие. Пытаясь уйти от тяжелого для него разговора, натянуто сказал:

— Но вы же видели, как я летаю. И пятерки вашей рукой ставились.

— Что есть, того не отберешь, — согласился Зарубин.

— Ну вот…

После мучительной для обоих паузы Зарубин продолжил:

— Не забывай, Стороженков, мы летели вдвоем.

— Но пилотировал-то я…

Догадываясь о чем-то важном и очень необходимом для летчика, Зарубин подумал: «Тот не страх, что вместе. Сунься-ка один». Он уже не сожалел о начатом разговоре. В авиации долго примерять — можно опоздать. Чего тут жеманничать? Летчик он, в конце концов, или нет?

— Летать вы любите. Самолет вам нравится. Так чего же вам таиться от командира? — говорил Зарубин, настойчиво добиваясь от Стороженкова откровенных слов и стараясь смягчить для этого разговор.

Взгляд у Стороженкова потеплел, напряженность спала, он чувствовал себя свободнее, похоже, освободился от затаенных сомнений. Вместо ответа сам спросил:

— Товарищ командир, а вы могли бы сказать, что Еремеев боялся летать, трусил? Могли бы так сказать, а?

«При чем тут Еремеев? — обостренно подумал Зарубин и недоуменно взглянул на Стороженкова. — Какой увертливый — все вспомнит, лишь бы уйти от ответа». Стороженков заметил недовольство на лице Зарубина. Помрачнел, словно на него упала тень. И с простодушным откровением поспешно добавил: