Василий Веденеев - Покушение

– Надеюсь, – вздохнул Джеймс. – О политическом кредо нового кабинета я позабочусь сам, а вы возьмите под жесткое наружное наблюдение всех участников операции.

– И полицейских? – уточнил гость, вспомнив секретаря министерства внутренних дел.

– Я же сказал: всех! – приоткрыв один глаз, раздраженно повторил Хон. – И, особо, Эдвина Греди. Я не верю ему и его приятелю, сидящему в президентском кресле. Как бы в самый последний момент они не наделали со страху в штаны и не спрятались в кусты. Выковыривай их потом оттуда.

Человек в светлом костюме примял в пепельнице сигарету и поднялся, застегивая щегольски пошитый пиджак, – пора отправляться по делам. Еще предстоит побывать в штабе сухопутных войск, повидаться кое с кем, переговорить, проверить, готовы ли места для возможных экзекуций и содержания арестованных, отпечатаны ли листовки, получен ли дополнительный запас горючего, сухие пайки и боепитание. В общем, дел невпроворот и прохлаждаться некогда.

– Уходите? – повернул к нему голову хозяин. – Счастливо. Постоянно держите меня в курсе. И еще... Мне очень не хочется больше встречаться с Греди...

Под потолком тесного карцера, со стенами, выкрашенными белой краской, слепя глаза, ярко горели лампы. Нар не было, стола и скамеек тоже, поэтому заключенные расположились прямо на полу, смежив веки, чтобы хоть немного избавиться от назойливого, всюду проникающего света бестеневых ламп, но все равно через минуту-другую у каждого возникало ощущение, что в глаза насыпали колючего мелкого песка.

Тупо ныли скованные наручниками запястья. «Хорошо еще не подвесили, шакалы», – подумал Менза, закрывая лицо ладонями. Так меньше резал глаза свет, но зато сильнее болели руки от сжимавших их стальных браслетов.

Латур сжался в комок и лег лицом к стене, Тонк встал в угол, уткнув нос в поднятые руки, Ривс сел, прислонившись спиной к ногам лежавшего Латура и, опустив голову, невесело размышлял о произошедшем.

В который раз за последние годы его руки скованы наручниками? Трудно сосчитать. Хотя, чего еще ожидать, если ты пожизненно осужден?

Взяли его ночью, совершенно неожиданно, и происходило это как в банальном фильме или затасканном детективе из бульварной серии романов-однодневок: в двери позвонил вестовой из штаба, а когда Ривс открыл, в квартиру ворвались сотрудники контрразведки и солдаты комендантского взвода, сразу наполнив комнаты запахом металла, кожи, оружейной смазки и казармы. Подняли с постели жену и маленькую дочь, толкая их в спины прикладами, поставили лицом к стене и начали обыск. Жена плакала беззвучно, только тряслись губы и вздрагивали плечи, а дочь, сидя на руках у матери, тихонько всхлипывала, видимо, поняв, что плакать громко нельзя, чтобы не вызвать гнев пришедших в их дом чужих, недобрых людей.

Когда Ривса уводили, то проститься с семьей не дали. Он сразу же решил ни в чем не признаваться и молчать, даже под пыткой. В крайнем случае можно признать, что он и некоторые офицеры, с которыми он вместе учился или служил в других частях, встречались, вместе проводили вечера, свободные от службы. Что в этом предосудительного? Ни к каким заговорам он не имеет отношения и даже не слыхал о них, а уж чтобы кто-то из его друзей или знакомых когда-либо говорил об отмене конституции в стране? Нет, такого он не слышал и сам никогда не вел подобных разговоров с солдатами. И с университетскими лидерами у него нет ничего общего...

Следователь допрашивал его, направив в лицо свет сильной дуговой лампы, – болели глаза, покрывалась волдырями и лопалась опаленная жаром потрескивающих вольтовых дуг лампы кожа лица.

Следователь зачитал показания нескольких офицеров, указывавших на Ривса как на руководителя подпольной группы либерально настроенных военных, ставящей своей целью демократизацию жизни страны и свержение существующего режима. Он в ответ требовал очных ставок, но отказали. Тогда Ривс понял, что среди его друзей, которым он всегда доверял, оказался осведомитель контрразведки и теперь следователь стремится любой ценой получить нужные показания, чтобы прикрыть предателя, выдавшего организацию.

Мучила жажда, поскольку уже несколько дней не давали воды, сознание мутилось, и он не выдержал – вернувшись в камеру после допроса и поняв, что скоро переступит грань, за которой начинается помутнение рассудка, дождался наступления ночи и, сплетя шнурок из выдернутых из подола рубахи ниток, попытался удавиться.