Константин Симонов - Дым отечества

Все вышло не так. Сначала у Кати очень быстро появился ребенок, которого он не особенно хотел, но, впервые натолкнувшись на жестокое сопротивление, не посмел спорить.

Потом она пошла учиться в медицинский институт и перестала быть одинокой и всецело зависимой от него так, как ему этого хотелось, и он тоже не сумел этому воспрепятствовать. А потом жизнь пошла и вовсе вразброд, не так, как он предполагал. И он в разговорах с приятелями постепенно привык говорить о себе, как о жертве, скрывая под иронией все возраставшее раздражение тем, что, сломав жизнь другому человеку, он и сам не остался вполне безнаказанным.

Что до Кати, то она в течение двух лет вполне поняла своего мужа, и поняла куда глубже, чем он предполагал.

Она знала оборотную сторону всего, что на людях доставляло ему репутацию милого, услужливого и широкого человека.

Она знала, что он никогда не оказывает услуги людям, знакомство с которыми или признательность которых не составляет предмет его тщеславия.

Она знала, что винное пятно на его хорошо сшитом костюме, о котором он на людях небрежно скажет «пустяки», она будет оттирать утром, а он будет придирчиво рассматривать материю на свет и со сдерживаемой злобой говорить, что она ничего толком не умеет сделать.

Она знала цену щедрым чаевым, которые он напоказ давал официантам или гардеробщикам, потому что он в то же время был мелочно скуп и не ленился, надев очки (он надевал их только дома), аккуратным почерком выводить список домашних расходов.

На четвертый год она догадалась, что приступы особой скупости дома связаны у него с очередным увлечением на стороне, потому что он любил широко ухаживать и для этого ему нужны были деньги.

Она не потеряла себя среди той трудной для нее жизни. Родив дочь, она уделяла ей гораздо больше времени, чем это нравилось мужу. Она поступила учиться тогда, когда захотела, и туда, куда задумала.

Он понял, что она догадывается о его изменах, но она вела себя с таким достоинством и невысказанной угрозой, что он не решался изменять ей слишком откровенно и, по крайней мере на людях, не смел ставить ее в двусмысленное положение.

Может быть, если бы это была не первая ее любовь, если бы она испытала в своей жизни другое чувство и другие отношения, то неизбежное сравнение сделало бы их совместную жизнь невыносимой.

Может быть, если бы у них так скоро не родилась дочь, к которой он, в общем, относился хорошо и внимательно, ей было бы проще расстаться с ним.

Появись, наконец, в ее жизни другой человек, которого бы она полюбила, все это в конце концов, наверно, завершилось бы бесповоротным и быстрым разрывом.

А так она просто ушла в себя, поставила крест на этой несчастливой стороне своей жизни, много занималась, все свободное время отдавала заботам о дочери и, думая об окончании института и о своем будущем, как-то вовсе не включала в это будущее свою семейную жизнь. Вся нежность и вера в счастье, накопившиеся в ее юной душе в первый год замужества, пролились на бесплодную и неблагодарную почву и застыли на ней, как мертвая лава, и по временам ей представлялось, что это замужество – ее крест на всю жизнь и что сердце ее иссякло и уже не способно и никогда не будет способно полюбить.

И хотя, в общем, все шло к тому, что они должны были разойтись, но они почему-то все не расходились и не расходились, и если бы не война, всколыхнувшая так много человеческих судеб, может быть, это замужество продлилось бы еще долгие годы.

В первые месяцы войны в институте, где училась Катя, развернулся один из тыловых госпиталей, и она осталась работать там хирургической сестрой.

В начале июля Михаил Александрович несколько дней подряд говорил, что уйдет в ополчение, но потом однажды пришел домой и сказал, что ополчение их района уже сформировано, но он не пошел со всеми потому, что, когда будет нужно, ему найдут в армии работу, более соответствующую его возможностям.

Тогда Катя еще не подумала, что он трус. Ей показалось, он говорит искренне, тем более что она слишком хорошо знала, какого он высокого мнения о себе и своих возможностях.

Что он просто трус – она поняла в середине октября, когда немцы прорвались под Вязьмой и люди лихорадочно уезжали из Москвы, запрудив все вокзальные площади и ведущие на восток шоссе.

Среди этих людей было много таких, что уезжали, не имея на то ни права, ни приказания. К числу их, как она потом узнала, принадлежал и Михаил Александрович.