Потом, это ведь всего на одну ночь…
Едва Прохор принес чемодан, как Зинка-прачка достала из него чистую простыню, одну половину ее немедленно распластала на пеленки, а вторую постелила на нары. Еще через несколько минут она уже улеглась на облюбованном месте, прижимая к себе малыша, который опять жадно сосал «неньку».
От ласково улыбающейся Зинки и малыша, тихонько посапывающего на чистой простыне, казалось, исходило почти забытое домашнее тепло, тепло далекого детства, и все притихли, боясь неосторожным словом или движением враз разрушить сегодняшнее счастье.
— Что дальше делать будем, товарищи? — спрашивает комиссар. Он бородат и поэтому кажется старше своих тридцати лет. — Парнишке молоко и прочее надо, а мы что имеем?.. Как бы нам не сгубить его.
Об этом тайком уже успел подумать каждый, и солдаты молчат. Даже Зинка, на которую с надеждой смотрит Иван, лишь тяжело вздыхает.
За всех ответил Кузьмич:
— Но дите без помощи бросить — это мне совесть не позволяет.
Вздох шелестит по землянке. В нем и одобрение смелости Кузьмича, и тревога за малыша.
— Я, старшина, любого уважать перестану, если только узнаю, что он подумал такое, — по-прежнему спокойно говорит комиссар. — Мы с командиром считаем, что завтра утречком или днем, когда ни обстрела, ни бомбежки не будет, парнишку нужно отнести в детский приемник. Там ему лучше будет… А мы с вами… Мы же солдаты?
Посидев еще немного, командир и комиссар встают, у самых дверей надевают шапки, застегивают крючки полушубков.
— Дежурную смену, старшина, направь к орудиям. Вот-вот летать начнут, — говорит командир батареи.
Солдаты быстро и бесшумно собираются. Вместе со всеми — и Иван Белогрудов. К нему подходит Прохор Сгиньбеда и говорит, глядя на старшину:
— Ты с ним сиди, я за тебя отстою.
Но Иван Белогрудов сейчас никак не может оставаться в землянке, ему чудится, что задержись он здесь — обязательно проворонят что-то у пушек, и он отвечает:
— Не, я сам.
Прохор не спорит. Только протягивает рукавицы на меху. Те самые, которые на хлеб выменял.
Разбушевалась метелица, зверем лютым бросается на угрюмые дома, на одинокого прохожего, так и норовит швырнуть его в сугроб и сразу же ненадежнее укутать саваном.
Ту женщину, которая еще вчера была матерью, сегодня от людских глаз спрятал сугроб. Лишь из его основания чуть видны ее ноги. Не в валенках, как вчера, а в тонких нитяных чулках.
— Ой, так бы и взвыла на луну, как та собака, — вырывается у Зинки.
Она шагает рядом с Иваном Белогрудовым. Шагает из детского приемника, куда отнесли мальчонку.
Некоторое время опять шли молча.
Но на перекрестке улиц Зинка-прачка остановилась и сказала:
— Здесь, второй дом от угла, гад живет, богатеет на народной беде. У него всегда водка есть. Зайдем?
— Чем платить-то? У меня, окромя запасной обоймы, капиталу нету.
— Я зову, мне и расплачиваться, — горько усмехнулась Зинка-прачка. — Так пойдешь или нет?
Хотелось утопить обиду в вине, ой как хотелось, но он отрицательно помотал головой. Сам не знал, почему отказался от выпивки.
Зинка-прачка одна свернула в улицу, одну Зинку-прачку проглотила черная арка ворот.
А Иван Белогрудов пошел на батарею. Лицо у него было не столько хмурое, сколько растерянное, недоумевающее. Словно силился он что-то понять и не мог. Товарищи не уловили этого оттенка, но сразу почувствовали, что случилось что-то, если и не страшное, то уж неприятное для всех — это точно.
Железная печурка, у которой вчера вечер и ночь розовели бока, сегодня холодна, ив ее утробе стонет, плачется на свою судьбу ветер.
Холодно. Тоскливо в землянке.
Кузьмич осторожно присел в ногах Ивана Белогрудова, который, войдя в землянку, сразу лег на нары и притих там.
— Приемник-то нашли? — спрашивает Кузьмич.
— А куда он денется? Нашли, — как из гроба, отвечает Иван.
— Ну, как там?
Вопрос задан словно между прочим, но и за обыденными словами, и за скучающим тоном — большое беспокойство о мальчонке: что сказал врач, когда осмотрел его? Выживет ли после такой голодухи? Когда и куда его теперь направить думают?
Все эти вопросы угадал Иван, но ответил вовсе непонятное, не то, чего от него ждали:
— Февраль он.
До тошноты противно воет ветер в трубе печурки. И еще слышно, как скрипит снег под чьими-то торопливыми шагами; кто-то спускается в землянку.
Это старшина прожектористов. Потирая руки над холодной печуркой, он игриво начинает:
Читать дальше