Борис Малиновский - Путь солдата

В эти дни, как начальнику разведки, мне приходилось много ездить верхом на лошади, выясняя обстановку в стрелковых полках дивизии. Положение на фронте менялось очень быстро. Часто получалось так, что на стыке частей появлялись целые коридоры, где не было ни немецких, ни наших войск, хотя фронт уже продвинулся далеко вперед. В один из дней проезжал латышским хутором. Немцы ушли из этой местности без боя, наши части обошли ее стороной. Навстречу мне выбежала старуха. Я для нее был первым человеком, представителем той армии, о приходе которой она, видимо, думала все тяжелые годы своего пребывания в оккупации.

– Освободители дорогие наши! – кричала она; по лицу ее текли слезы. Она подбежала к лошади и прижалась лицом к моему пыльному, видавшему виды солдатскому кирзовому сапогу, потом начала неистово целовать его, продолжая плакать. Я быстро слез с лошади и старался успокоить ее. Глотая слезы и всхлипывая, женщина рассказала, что она русская, из Псковской области, что их деревню сожгли немцы и она с двумя детьми на руках и коровой долго жила в лесу; потом корова погибла, холод и голод погнали их по деревням; она добралась сюда, под Ригу, и стала работать у богатого хозяина. Он всячески издевался над ней, бил ее детей, а сейчас, испугавшись, убежал вместе с немцами. Я рассмотрел, что она совсем не старуха: горе и издевательства состарили женщину раньше времени.

Рассказывая, она снова порывалась обнимать меня, повторяя:

– Освободители наши! Освободители наши!

Ее слова еще долго потом звучали в моей голове. Я понимал, как ждет население оккупированных областей нашу армию-освободительницу, и много раз испытывал на себе теплоту чувств и радость освобожденного населения. Но с таким взрывом человеческих чувств, к тому же выраженных так непосредственно, я встречался впервые. "Какой же ад прошла эта женщина, если она совсем обезумела от радости, увидев первого советского солдата!" – думалось мне, когда ехал дальше.

Так военная действительность продолжала политическое воспитание нашего поколения. В начале войны мне исполнилось двадцать лет. В описываемые дни – было двадцать три. Если к трем годам военного времени прибавить два года службы в мирное время, получится пять лет. За пять лет люди кончают институт. Мой институт был особого рода. О нем в свое время хорошо сказал Маяковский: "Мы диалектику учили не по Гегелю. Бряцанием боев она врывалась в стих…"

В другой раз во время очередной разведывательной поездки я встретился с земляком. Иваново и ивановцы мне всегда были дороги. Как-то в боях еще на Курской дуге мне сказал кто-то, что наш сосед справа – Ивановская дивизия. Я отпросился у Новикова и пытался найти ее. Ходил, расспрашивал, но так и не нашел. А очень хотелось! В этот раз с группой из четырех красноармейцев проездил почти весь день, пытаясь уточнить положение стрелковых полков. Лошади наши устали и могли идти только шагом. До штаба полка было еще очень далеко, и мы решили, что где-нибудь переночуем, а утром поедем дальше. К тому же у меня разболелась голова. После второго ранения это случалось часто, но я не придавал этому значения. Рана на голове зажила быстрее остальных.

Мы ехали по шоссе. Судя по карте, в этом районе, примерно в пяти километрах слева от нас, был хутор. Мы повернули туда и заметили его издалека. Он был окружен повозками с лошадьми и без лошадей. Очевидно, тут пряталось население близлежащих хуторов, пока фронт минет эти места. Когда приблизились метров на двести, навстречу выбежала женщина. Оказалось, что и здесь – мы первые представители советских войск. Женщина тоже оказалась русской, остальные – латыши. Она уговорила нас переночевать и буквально стащила меня с лошади.

Не успели сойти с коней, как она спросила:

– А что вы делаете с теми, кто попал раненый в немецкий плен?

Не долго думая, я ответил:

– Ничего не делаем. Просто винтовку в руки – и шагай, воюй вместе с нами! Отличишься – орден заработаешь.

Тогда женщина добавила:

– Тут в лесу спрятался русский. Он был ранен, когда немцы взяли его в плен, был без памяти. Сейчас приведу его!

Минут через десять она уже возвратилась вместе с ним. Высокий, без кровинки на лице парень шел впереди нее. В обеих руках, вытянутых вперед, он держал по бутылке немецкого спирта, руки и тело колотила нервная дрожь. Мы успокоили его. Все вместе зашли в дом. Женщина выставила на стол всякую снедь.

Оба они работали на этом хуторе, где находилась конеферма богатого латыша, жившего в Риге. Теперь все хозяйское перешло в их распоряжение. Когда сели за стол, я спросил, откуда парень.