Максим Михайлов - Мы все - осетины

— Фу, что может быть ужаснее мелкой посуды, — она снова демонстративно скривила губки. — Так когда же мы начнем работать над картиной? Куда мне встать, или сесть?

— Ах да, картина! Конечно, же!

Я засуетился, устанавливая прямо перед мольбертом специально перетащенное сюда из спальни мягкое кресло.

— Вот, садитесь сюда, пожалуй. А там посмотрим…

Она с царственным величием опустилась на предложенное место, значительно посмотрев мне в лицо.

— Так хорошо?

— Изумительно, просто изумительно, — пропел я устраиваясь за мольбертом. — Вот только Ваше лицо…

— Лицо, а что с ним?

— Прошу Вас, верните на него обычное выражение, прекратите изображать снежную королеву…

— Но я думала…

Кажется она немного обиделась, это отчетливо прозвучало в ее голосе, и я тут же поспешил перебить ее, рассыпавшись в объяснениях и комплиментах:

— Поверьте мне, Вы прекрасны. Причем прекрасны особой, естественной красотой, не надо портить ее никакой нарочитостью, не надо ничего изображать, не надо актерской игры… Этим Вы сделаете только хуже. Вам не надо пытаться выглядеть лучше, чем есть, Вы и так само совершенство…

— Ну вот, Вы опять смущаете бедную провинциалку, коварный, — притворно потупилась она, очаровательно закусив нижнюю губку. — Кстати, раз уж мы перешли на «ты», почему Вы продолжаете мне все время «выкать»?

— Хорошо, не буду, — легко согласился я.

По тону сказанного я уже сообразил, что прощен и полностью реабилитирован в ее глазах.

— Вот. Замрите вот так, с этого ракурса Вы просто божественны!

— Ты!

— Что?

— Ты просто божественна.

— Ты просто божественна, — послушно повторил я, лихорадочными штрихами набрасывая контуры ее лица, стараясь не упустить этот гордый поворот головы, точно передать устремленный вдаль взгляд, одухотворенно горящее лицо…

Несколько минут я молча работал, следовало спешить, этот момент снизошедшего откуда-то свыше, как дар небес откровения легко было упустить, потерять, и тогда он пропал бы навечно, никакой отточенной техникой живописи, никаким трудом его будет уж не воскресить. Упустишь, потом не поймаешь. Но сегодня, мне это похоже не грозило, несмотря на бессонную ночь работа ладилось, руки словно сами знали, что делать и порой даже опережали мою мысль, проводя линии и штрихи, накладывая тени раньше, чем я успевал об этом подумать. Вскоре я понял, что главное схвачено, теперь можно слегка расслабиться, работать не торопясь, вдумчиво, чтобы ни в коем случае не испортить, не смазать уже набросанную в общих чертах картину. Теперь место дерзкого бушующего гения, занимала унылая равнодушная техника изобразительного искусства, набросанное смелыми яркими штрихами следовало аккуратно, технически грамотно прописать. Это была уже не столько творческая, сколько просто рутинная работа, оставлявшая голову практически свободной, лишь ничтожный уголок мозга продолжал контролировать, что же там делают руки.

— Вы очень смелая женщина, — произнес я не отрываясь от работы и даже не глядя на Луизу.

— Почему Вы так решили? — в голосе ее вновь послышалось напряжение.

— Ну как же, — пояснил я, зачерняя край ее правого глаза на холсте. — Вот так запросто, пришли в дом к совершенно незнакомому мужчине…

— Я стараюсь верить людям, к тому же Вы вызываете доверие, — легонько повела она плечиками, и тут же быстро поправилась приняв прежнее положение.

— Мы кажется теперь на «ты», — поправил я ее.

— Извините, все время забываю, — она тихонько рассмеялась, все еще стараясь сохранять неподвижность.

— Можешь пошевелиться, если хочешь, основное я уже набросал, — разрешил я, старательно накладывая серые тени вокруг ее глаз. — Я имел в виду, что вообще такое поведение не характерно для молодой осетинской девушки. Я бывал в тех краях, правда давно… Но вряд ли с тех пор там что-то серьезно изменилось…

Она едва заметно вздрогнула, но встретила мой вопрошающий взгляд спокойно и прямо.

— Дело в том, что я не так уж и молода, — задумчиво проговорила она. — И уж точно не девушка.

— Не понял?

Я даже рисовать на миг перестал, остановился с замершей на полпути к холсту кистью, того и гляди краска капнет.

— Я вдова, — как-то жалко и вместе с тем с вызовом улыбнулась она уголком рта, и гордо вскинула голову, глядя мне прямо в лицо.

Вот оно что. Институт вдовства у осетин штука весьма своеобразная. Нет, конечно, вдову в прямую никто никогда не обвинит в смерти мужа, не уберегла, мол. Но где-то подсознательно это как бы все равно подразумевается, не явно, но очень ощутимо. Овдовевших женщин сторонятся, относятся к ним с недоверием и подозрительностью. Очень редкий случай, когда вдове удается выйти замуж повторно. Говорят в старину бытовал обычай брать в жены овдовевших супруг близких родственников, чтобы женщина, потерявшая мужа, не уходила из семьи, не лишала родню ценного работника к которому уже все привыкли. Но сегодня этот обычай практически повсеместно канул в Лету, может и есть где-нибудь в неприступной горной крепи дальние уединенные аулы, где его до сих пор придерживаются, но я о таком не слышал. Вот чем объясняется ее показная раскованность, не свойственная осетинским женщинам смелость. Она просто давно поставила на себе и своей дальнейшей жизни жирный крест. Все, больше терять нечего. Я сочувственно глянул на сидящую передо мной девушку, она ответила мне гордым вызывающим взглядом, будто говорившим: «Да, я такая, и ничего тут теперь не поделаешь. Либо принимай такой, либо давай разойдемся пока не поздно, я не навязываюсь!»