Рудольф Бершадский - Смерть считать недействительной [Сборник]

И прибило красноармейца в Ашхабад, в какую-то запасную часть. Тут его определили в помощь повару кухонным рабочим.

Работал Васильев исправно: чистил картошку, таскал воду, мыл котлы. И погода в Ашхабаде стояла подходящая — тепло, сухо, даже ноги перестали ныть. А к нему такой ревматизм на фронте привязался!..

Только не было все уверенности: оставят его тут или нет? А уже пора было сообщить жене, что у него изменился номер полевой почты: он давно ей не писал, и она, наверно, волнуется.

Наконец он набрался смелости и спросил повара: сообщать жене ашхабадскую полевую почту или, может, его куда откомандировывать собираются?

Повар ответил, что он думает: сообщать. Он доволен работой солдата, а солдат все равно на кухне нужен — хоть он, хоть кто другой.

И тогда Васильев его же попросил написать письмо жене. Повар написал, а Васильев, как всегда, расписался: заглавное «В» и хвост, как палку.

Впрочем, жена тоже была неграмотна.

Однако ответ он получил довольно быстро. И такой обидный, что в тот же день — не выдержал! — пошел к самому политруку. И спросил:

— Товарищ политрук, скажите мне: есть у нас такой закон, чтобы жена при живом муже могла от него отказываться, будто он не муж ей, а неизвестно кто — прохиндей какой?! Или нет и не может быть такого закона?

— Нет такого закона, — твердо ответил политрук. — Но только в чем дело, товарищ Васильев, и чем вы так взволнованы?

И от тех добрых слов политрука отец двоих детей Васильев, тяжело раненный и контуженный в голову солдат, даже заплакал.

— Вы почитайте, товарищ политрук, что она выдумала! У нас же дети! Как же это я им вдруг никто?!

Письмо Васильеву пришло непонятное и обидное. Та, к кому он обращался как к жене, с которой делился своими бедами, как с самой родной, у которой справлялся об их детях и обещал, что если сможет, то в следующий раз соберет и пошлет им какой-нибудь гостинец, не только не обрадовалась живому слову от без вести пропавшего мужа, а, наоборот, отчитала его, как последнего мерзавца, за то, что он объявился! И как, мол, вам не стыдно, неизвестный мне Васильев, подъезжать в письмах к заслуженной вдове героя, который еще в ноябре 1941 года погиб смертью храбрых под Москвою вместе с другими двадцатью семью товарищами. И откуда вы только узнали имена его детей, которым, спасибо, наше правительство уже назначило за отца геройскую пенсию, и как у вас только хватает совести зариться на их сиротские деньги и на горькие вдовьи?! Лучше, мол, и адрес позабудьте и письма ваши перестаньте писать — все равно ничего у вас не выйдет, не на такую напали!

Политрук прочел письмо, адресованное Васильеву, раз, второй…

Что за черт! Геройская пенсия, двадцать семь товарищей, погибших под Москвой… Неужели перед ним живой двадцать восьмой?!

Васильев стоял, переступая с ноги на ногу, волнуясь и обеими руками тиская пилотку.

Политрук осторожно поинтересовался:

— Вы о двадцати восьми ничего не слыхали?

— О каких двадцати восьми?

— Ну, в газетах было…

— Нет, товарищ политрук, не зачитывали мне.

— А сами?

— Я неграмотный, товарищ политрук.

— Совсем?

— Совсем.

— И жена неграмотная?

— И жена.

— А кто ж ей писал письмо?

— Не знаю. Наверно, кто-нибудь из совхозских.

— Она в совхозе работает?

— А где ж! Мы оба с нею там работали. Под Алма-Атой.

— А где вас ранило?

— В бою. Танки на нас шли.

— Я понимаю, что в бою. Но где? Не под Москвой? Не у разъезда Дубосеково?

— Точно не скажу, врать не стану. Деревню помню. Я еще там новый котелок у хозяев забыл. Так и пропал котелок… А про разъезд не знаю. Поезда не ходили, не останавливались. Может, в мирное время там и был разъезд, только я не бывал там в мирное время…

Политрук не сводил глаз с Васильева. Неужели прикидывается? Но Васильев отвечал рассудительно. Может, и верно не приметил разъезда? Странно… Очень странно… Живой панфиловец? После того как во всех газетах было написано черным по белому: «Посмертно…» Что же: считать смерть недействительной?

— Ну, а хоть как фамилия вашего политрука была? Диев? Клочков?

— Фамилию, товарищ политрук, забыл. Человек был хороший, душевный мужчина. Это правильно, что вы его вспоминаете!

Долго еще бился политрук с Васильевым. Пока не догадался наконец спросить:

— А в какой вы дивизии воевали? Тоже не знаете?

Васильев обиделся:

— Почему не знаю? Знаю! В Панфиловской, товарищ политрук, он от самой Алма-Аты с нами ехал!

В тот же день, разыскав в газетной подшивке Указ о посмертном награждении двадцати восьми панфиловцев, политрук наткнулся и на фамилию Васильева. Правда, в Указе значился Васильев не Ларион, а Илларион, но когда политрук принялся допытываться у Васильева, кто он в конце концов: Ларион или Илларион, то Васильев сказал, что можно так, а можно и так, разницы никакой…