Иван Стариков - Судьба офицера. Книга 3 - Освященный храм

Эдик почувствовал, как загудело в голове, загорелось в груди, как что-то стало подкатывать к горлу, хотелось сорваться с места и бежать, но сдержался, осторожно сложив все, как было, и вышел из хаты, держа под мышкой полевую сумку. На рассвете, стараясь быть незамеченным, он пошел огородами в степь, а потом лощинами и оврагами направился в сторону райцентра Заплавного. Он надеялся по дороге обдумать все как следует и решить, что делать дальше. Одно время мелькнула мысль: взять бы да и отдать все это в милицию или в органы госбезопасности, но в подсознании возникало сопротивление этому шагу.

В Заплавном заведующим фотоателье работал его хороший приятель. Часто вместе выпивали, к девчатам ходили. Когда Эдик вошел в ателье, приятель был на месте.

— Пусти в лабораторию часа на три, — попросил Придатько.

— Что-то срочное по работе или девки?

— Всякое, — уклончиво ответил Эдик. — Но кое-что есть очень срочное для журнала.

— Бутылка будет?

— Вот тебе четвертак, иди в ресторан и пируй. Но сделай так, чтобы мне никто не помешал.

— Ладно, Эдик. Для тебя — все в твоем распоряжении. Люба! — крикнул заведующий ателье лаборантке. — Ты свободна.

Эдик остался один. Он изнутри закрылся и вывесил табличку с надписью: «Не входить!»

Начал более тщательно и внимательно разбирать все содержимое страшной полевой сумки. Профессиональный глаз отмечал, что многое снималось наспех, без подготовки камеры, дрожащими руками. Да и как удержать дрожь при виде того, что творилось! На полувыцветших, на полуистлевших фотографиях запечатлены сцены расстрелов, на которых сами палачи стояли, осклабившись и держа впритык к головам обреченных пистолеты… А вот клещами вырывают у человека язык… Здесь охваченная огнем хата, из окна пытается выскочить полунагая женщина с ребенком на руках, но в нее нацелен автомат человека в немецкой форме…

Эдика била дрожь. Он все время старался быть спокойным, но, увидев на очередном отпечатке озверевший взгляд отца или его садистскую самодовольную усмешку и стоящую перед ним на коленях полуобнаженную избитую девчонку, наверное комсомолку-подпольщицу, а может, и вовсе просто попавшую под руку, подозрительную, видя омертвевшее от страха почти детское личико, Эдик вскочил со стула, задыхаясь от бессилия что-либо изменить. Это было! Это факт! Это запечатлено! И это его отец!..

До сего времени, читая газеты и книги, смотря фильмы, он знал, что на войне были всяческие жестокости и были зверства фашистов на оккупированных территориях, но допускал, что писатели и кинематографисты, журналисты и очевидцы все-таки преувеличивают степень бесчеловечности. Но вот перед ним фотографии с натуры. Такой снимок не «организуешь», не поставишь. Невероятно! Убийственными казались спокойствие и равнодушие, с каким палачи расправлялись со своими жертвами. А те кадры, где каратели позировали во время казни, вообще туманили сознание…

Лихорадочно перебирая фотографии и негативы, всматриваясь в них все более осмысленным взглядом, он заметил, что в расправах над людьми принимали участие одни и те же каратели, и среди них всегда в центре — Крыж. Вот он держит за ухо старую женщину. Что он делает? Наверное, срывает сережку… На одной из фотографий он на груди у мужчины, которого держат два карателя, вырезал звезду. Крыж поднял в одной руке кусок человеческой кожи в форме звезды, а в другой руке держал финку. Но особенно приковывал внимание снимок двух женщин, стоящих в обнимку на белом снегу. Молодая вроде поддерживает старую и даже ладонью старается закрыть ей лицо от нацеленного на них автомата. Но сама девушка смотрит гордо и презрительно на палача — это был Феноген Крыж. Он целился и смеялся. С этой казни было три снимка — сам расстрел, потом снимок уже убитых и лежащих на снегу с темными пятнами, и третий снимок, на котором Крыж стоял возле трупа девушки, держа в руках длинную косу и гребень…

Наконец Эдик не выдержал и закричал:

— Зверь! Кровожадный зверь! Ты упивался смертью и муками людей! И меня хотел сделать таким?! Меня?! Нет, пора тебе расплатиться! Пора! Я не пойду за тобой, я пойду против тебя! И никакая родственная нить не привяжет меня к тебе, и нет зова крови, кроме зова к отмщению!

Эдик вспомнил капитана Оленича и подумал, что это единственный человек, перед которым он сам чувствует вину. И поэтому нужно было обязательно и поскорее снова повидать его и освободить свою душу от кошмара. Отобрав несколько фотографий, на которых особенно хорошо сохранилось лицо Крыжа, и те снимки с двумя расстрелянными женщинами, а это были, как понял Эдик, жена и дочь старика Чибиса, которого перепугался отец еще тогда, в гостинице на Прикарпатье, сложил все это в отдельный пакет и спрятал во внутренний карман, а остальное оставил в полевой сумке.