Игорь Николаев - Лейтенанты (журнальный вариант)

В Москве я учился в уникальной Средней художественной школе. Отличник по общеобразовательным предметам (фотография на стенде) и лишь подающий надежды по основным дисциплинам — живописи и рисунку. Где ж было тягаться с силачами своего класса, с таким, как Женя Лобанов, впоследствии участвовавшим в восстановлении Севастопольской панорамы. Или с Витей Ивановым, справедливо ставшим не только академиком, лауреатом, и прочая, прочая, но и зачинателем вошедшего в историю “сурового стиля”, вырывавшегося из общей соцлакировки.

В Художественной школе я был тих и неприметен. В эвакуации самовозвысился — еще бы! — я знал, кто такие Джотто или Веласкес, а окружающие о них понятия не имели. Дерзил учителям — они были слабее московских, а где можно было найти других в войну в этих местах?

И все это я делал, рисуясь удалью перед красивой девочкой из младшего класса Лялей. С девушками я был робок. Первая любовь, свет в окошке — Ляля (подлинное имя — Лейла, по-арабски — “Тюльпан”). Она обожала танцы. Я танцевать не умел, но в начищенных ботиночках по визжащему снегу, под игрой северного сияния, через Полярный круг в клуб на танцы. Вилен Блинов, заметный танцор, влюбленный в Лялю, составлял с высокой девушкой эффектную пару. Как же я страдал... Ревнуя и ненавидя этого “фитиля”, в школе отравлял ему жизнь как мог. Распоясавшись, стал притчей во языцех. Меня даже в комсомол не допустили при обязательном записывании туда старшеклассников. В аттестате получил: “При посредственном поведении”.

В комсомол меня приняли в училище. Я гордился, что за меня голосовали старшекурсники, воевавшие на Волховском фронте и попавшие сюда из госпиталей.

Осенью 1946 года мы с Лялей (она воевала вместе со мной — карточкой в кармане гимнастерки) столкнулись на московской улице с бывшей директрисой абезьской школы. Я обрадовался:

— Вы мне в сорок втором “волчий билет”, чтоб, кроме фронта, никуда?!

А там с концами?! А я вот он! И в институте!

Приемная комиссия ВГИКа поинтересовалась: не буду ли я, с таким буйным прошлым, раненый и контуженный (уволен из армии по состоянию здоровья в столь молодом для офицера возрасте — 21 год) опасен для педагогов?

Посмеявшись, решили, что я выдохся. Экзамены на художественном факультете прошли благополучно.

Мои одноклассники, нацепив на петлицы треугольники, всерьез возомнили себя начальством, оставшись недотепистыми провинциалами. Когда они пытались ставить меня на место, я потешался над ними на радость роте.

Меня грызла зависть: почему они командуют мною, а не наоборот?! Тем более было невыносимо терпеть над собой ненавистного Блинова!

Разбитной (казавшийся себе таким) столичный парень с Кропоткинской против провинциалов. Я дергал их за каждую оговорку, за неумело поданную команду...

Сейчас мне стыдно — ребята сложили головы там, где судьба позволила мне уцелеть.

Любуясь склокой, рота веселилась. До поры. Остроумие ревнивца надоело даже простодушным. Моя навязчивость “учиться надо энергичней — фронт ждет” воспринималась глупой ходульностью. Тугодумов раздражала суетливость (“Чего выскакивает!”), верхоглядов занудливая дотошность (“И так все ясно!”), некоторые кривились (“Выслуживается...”), другие веселились (“Миллиметрики пересчитывает — блохолов!”), невзлюбившие якобы раскусили (“Хочет за училище зацепиться!”). Недоумение общее: “Больше двух кубарей все равно не дадут!”

Рота расслаилась по интересам, я оказался на обочине. И городских и деревенских объединяло “школярство” — тянули от контрольной до контрольной. Сдать благополучно и забыть как страшный сон считалось хорошим тоном. Задавали его гуляки: впереди война, а под боком город и надо пожить на всю катушку. Но, чтоб получать увольнительные, нельзя заваливать контрольные.

Я ни с кем не сдружился. Город меня не интересовал, местные девицы — тем более. Изо дня в день я наивно готовился воевать. Зубрил, мало что в них понимая, уставы и наставления. Перерисовывал из нового, только что вышедшего “Боевого устава пехоты” (БУП-42) схемы боевых порядков роты и взвода. Схема, она и есть схема — линии. И в голове — каша.

Удивительно, но на передовой иногда будут всплывать застрявшие в памяти уставные положения. Ценность БУПа-42 я пойму, конечно, только там.

Рота посмеивалась надо мной, я огрызался. По собственной дурости восстановил ребят против себя. Одних обозлил, для других стал пустым местом.

Я маялся от ощущения не то подступающих неприятностей, не то начинающейся болезни. На этом переломе Блинов устроил мне подлость.