Олег Смирнов: Неизбежность

Три «студера», урча моторамп и разбрызгивая грязюку, выползли за ограду и помчали по разбитой, в колдобинах, шоссейке.

Утро было бестучевое, солнышко всходило из-за горбатой лысой сопки. В кабине было тепло, покачивало, убаюкивало, по я напряженно глядел вперед. У чумизового поля, на развилке, к нам подсел оперативник, и мы двинули прямиком к станции. Вон и пруд, где вчера была лунная поляна. Сейчас вода морщинилась от ветерка, розовела в первых солнечных лучах. "На часового напали на рассвете, — подумал я. — Нагоним! Выживет ли часовой? Горько, если погпбпет уже после подписания мира".

Мы проскочили станцию и повернули в горы и вскоре увидели впереди на дороге старый, потрепанный пикап, жавший на всю железку, — по нашим данным, он смахпвал на машину с хунхузами. Взревели «студебеккеры», рванулись, как с привязи. На пикапе поняли, что не уйти; оп затормозил, и несколько человек бросились пз него в заросли гаоляна, к заброшенным фанзам.

"Студебеккеры" остановились, солдаты попрыгали наземь. Я приказал разворачиваться в цепь, окружать фанзы.

Мы с Трушиным шлп плечом к плечу, и я увидел: за порушенной, без крыши, фанзой — человек. В кепке, в куртке и шароварах хаки, в тапочках. То показывается из-за стены фанзы, то скрывается. А чего топтаться? Выходи, сдавайся, деваться тебе некуда.

Человек опять высунулся из-за фанзы и вдруг вскинул карабпп, и, прежде чем услышался выстрел, меня ударило, как пулей или осколком, предчувствием нелепости и непоправимости этого выстрела. Рядом упал Трушин, я уловил винтовочный хлопок и кинулся к Федору. И тут меня словно рубанули чем-то по горлу.

В мозгу успело огненно вспыхнуть: "Пацаны в драке били ребром ладони в кадык, но было не так смертельно больно", и, падая на Трушина, я ощутил ту же непоправимую нелепость и второго выстрела пз гаоляна. Кто-то голосом старшины Колбаковского закричал:

— Окружай фанзу! Бей гранатами! Ни одного не оставляй в живых!

Оп почувствовал, как до пего дотронулись: до головы — приподняв ее, до руки — сжав запястье, ища пульс. Он слышал глохнущие, как в вязком тумане, голоса:

— Замполит мертв.

— Наповал… Вот песчастье-то! А ротный?

— Не разберешь…

Он хотел сказать, что слышит их, что еще жив — пока не убит, и не мог вытолкать слов из простреленного горла, — слова тонули в бульканье и хлипе крови.

1976 — 1981