Алексей Ивакин - Десантура

— Эй ты, а ну-ка… Матюгнись, — ткнул винтовкой в сторону самого высокого один из часовых.

Высокий устало ругнулся. Остальные молчали. Сил на проявления радости у них не было. Хотя в душе радовались, да.

— За мной, — двое вернулись в ельник. Третий повел новичков в лагерь. Вел долго. Наконец вывел на большую поляну, на которой ровными рядами стояли небольшие шалаши. Около каждого шалаша горел маленький костерок и сидели такие же бойцы — с перебинтованными руками, ногами, головами. Из каждого же шалаша торчали валенки, как правило, дырявые. Боец подвел их к старшему:

— Военврач третьего ранга Живаго. Кто такие?

— Рядовой Норицын, разведрота.

— Рядовой Карпов, третий батальон.

— Рядовой Накоряков Леонид, третий батальон, вторая рота.

— Рядовой Федор Ардашев. Двести четвертая бригада.

— Все целы? — устало спросил вонврач. Красные глаза его слезились.

— Целы, товарищ военврач третьего ранга. К несению службы готовы, — ответил за всех разведчик Иван Норицын.

— Тогда стройте себе шалаш и подойдете потом к младшему лейтенанту Юрчику, — Живаго показал кивком на стоявшего рядом хмурого млалея с рукой на перевязи и забинтованной головой.

— Жив, Норицын? — сказал Юрчик.

— А что мне? Я же вятский — парень хватский, на полу сижу — не падаю! — повернулся Норицын к своему командиру.

— Иди, Норицын, иди. После побазлаем. Так?

— Так, товарищ младший лейтенант!

Парни вытянулись в струнку. Как их когда-то учили командиры в далекой-далекой вятской Зуевке.

— Шагайте уже, — кивнул военврач.

Сам же снова устало сел. Рядом сел и младший лейтенант Женя Юрчик.

Живаго достал свою тетрадь и карандаш. Подточил его своей финкой. И продолжил писать.

— Ты чего там карябаешь, Лень? — подал голос Юрчик. — Стихи, что ли?

— Почти, Жень. Дневник веду.

— О чем? — хрипло засмеялся лейтенант.

— О нас. О том как мы тут воевали, — военврач задумчиво посмотрел в небо, по которому плыли перья облаков.

— Как все воевали. Ничего особенного. О чем тут писать-то?

— Для истории, Жень. Чтобы помнили.

— Думаешь, забудут? — недоверчиво посмотрел на Юрчик на врача.

Живаго помолчал, поджав губы. И лишь через несколько минут ответил:

— Если не напишу — забудут.

— Ну пиши, пиши, летописец. Про меня там не забудь. Напиши, что, мол, героем был… — лейтенант откинулся на снег, закинув руки под голову. У него были более насущные думы — будут ли ещё самолёты? Связи-то с Большой Землей нет…

Военврач же снова начал черкать карандашом по бумаге.

А облака все плыли и плыли. И тишина была такая, что закладывало уши. И млалей задремал на минутку. А потом проснулся и, вдруг, подал голос, не открывая глаз:

— Да какая, в сущности разница — узнают или не узнают? Главное, что мы дело свое сделали.

Живаго кивнул и продолжил писать.

Облака же все плыли и плыли. Плыли… И жили…

— Ну что же, — сказал обер-лейтенант Юрген фон Вальдерзее. — Показания я ваши запротоколировал. Допрос закончен. Сейчас, Николай Ефимович, отдыхайте. Завтра отправим Вас в Демянск, в штаб корпуса. Туда, куда вы так стремились!

Немец ехидно улыбнулся, завязывая шнурки картонной папки.

Тарасов согласно кивнул: «Де, стремился, да попаду. А ведь могло случиться и по-другому…»

И подполковник вдруг вспомнил, как совсем недавно допрашивал таких вот… Нет, не таких — щеголеватых, уверенных в себе, немного надменных. А других — испуганных, трясущихся, ободранных немцев. И этого мог бы допросить. А потом в расход.

В комнату вошли двое немецких солдат.

— Фельдфебель, проводите господина подполковника. И выставьте двойной караул.

— Яволь! — фельдфебель рявкнул так, что у Тарасова опять заболела раненая голова.

— И приготовьте пленному легкий ужин.

Тарасова отвели в соседний дом, где ему выделили отдельную комнату, в которой был только стул и узкая кровать, заправленная с армейской, помноженную на немецкую, педантичностью.

Потом принесли еду. Котёлок с жидким супом, несколько ломтей хлеба и кувшин с молоком. Тарасов старался есть не спеша, помня о том, что организм отвык от еды. Но все равно сметал все быстро. И не наелся. Хотя желудок был полон, все тело требовало ещё и ещё. Он вздохнул и лег на кровать, прикрыв глаза.

За окном было уже темно, но сон не шёл. Тарасов думал. Думал о том, как там бригада, смогли ли прорваться те кто шёл с ним, те, кто вырывался из котла самостоятельно? Как там эта еврейская морда — Гриншпун? Смог ли он заменить командира на последних сотнях метров до своих? «Прости меня, Борь, что я тебя таким гадом перед немцем выставил… Пожелай мне там удачи!»