Алексей Ивакин - Десантура

Все выяснилось через полчаса.

Немцы начали подтащили свои громкоговорители. И врубили «Катюшу».

— Вот сволота, — ругнулся кто-то из десантников. Кто — Степанян не знал. Из бойцов его подразделения тут никого не было. Все малознакомые.

— Не ругайся, — ответил бойцу младший лейтенант. — Давай-ка подпоем лучше!

Бойцы ошалело посмотрели на млалея. Бой вот-вот пойдет, какие ещё песни? Ваник, не обращая внимания на удивленные взгляды десантников затянул:

— Выходила песню заводила про степного, сизого орла…

Один за другим, бойцы начали подтягивать — сиплыми и хриплыми голосами.

— Про того, чьи письма берегла…

Странный — до фантсмагоричности — хор ревел над берёзовой рощей, рвущуюся к туманному апрельскому солнцу «Катюшу».

Кто ж знает, о чем в этот момент они думали — о своей любимой вспоминали, или просто забивали страх яростью, или плакали перед неизбежной гибелью в безнадежном бою? Вряд ли плакали. Слезы-то давно замерзли.

Ваник приготовился дать команду идти в атаку. В последнюю атаку. В последний бой. Как Чапай, как «Варяг», как тысячи дедов и прадедов под Бородиным или на Куликовом. И запеть «Интернационал». Пусть мы погибнем — но погибнем так, что враги содрогнутся от нашей смерти.

«Катюша» закончилась. Ваник вдохнул побольше воздуха в грудь…

И тут немцы каким-то чужим, жестяным голосом вдруг зазвенели в сыром апрельском воздухе:

— Русскье десантник! Здафайтесь. Фаше полошение — безнадешно. Ваше мушество — безупретчно. У нас фас шдут тёплый прием. Еда, фино, медитцинская помостч, шенстчины. Русскье десантник! Здафайтесь! Фаше полошение…

Степанян засмеялся пересохшим горлом, черпанул горсть снега, прожевал его и крикнул:

— Я — армянин, дурак ты фашистский!

Бойцы дружно загоготали.

Украинец Пилипченко, белорус Ходасевич, удмурт Култышев, коми Манов, татарин Нуретдинов, мариец Сметанин, азербайджанец Багиров, грузин Каладзе, литовец Нарбековас, узбек Наиров, еврейка Манькина… Ну и русский Кузнецов, конечно. Впрочем, все мы русские. Русский — это не национальность. Это — принадлежность. Родине. России.

Немцы смех услышали, но снова продолжили агитацию, включая и «Синенький платочек», и снова «Катюшу» и даже, зачем-то, «Три танкиста».

— Награбили пластинок, ироды, — буркнул кто-то, наслаждаясь концертом.

Ваник тоже наслаждался. Но, в тоже время, с надеждой смотрел на снижающее солнце.

— Мужики! Если до темноты доживем — будем прорываться, — передал он по цепи. — Пока огонь не открываем.

И, хотя он на это не надеялся, до темноты они дожили. Немцы так и не стали долбить рощу миномётным и артиллерийским огнём. И на что они надеялись? Что русские десантники сдаются? Как бы не так…

А как только сумерки окутали землю вечерним одеялом, десантники поползли на звук громкоговорителя.

И, хотя немцы были готовы, удар все равно получился внезапным. Заслон сбили легко. И стреляли, стреляли на звук, на вспышки выстрелов, на любое шевеление и крик. Бежали молча, без криков — берегли силы. Для ещё одного удара плоским штыком в оскаленную страхом харю врага. И пнуть по патефону, заодно расколов прикладом стопку советских пластинок, попавших в гитлеровский плен.

А потом, рассыпаясь на небольшие группы исчезали в безбрежных демянских лесах.

Со Степаняном остались лишь трое — переводчица Люба Манькина, рядовой Гоша Култышев и ефрейтор Мишка Кузнецов.

Шли они всю ночь, практически не разговаривая друг с другом. Двигались на юг, время от времени сверяясь с компасом младшего лейтенанта. Именно на юге сверкала зарницами желанная линия фронта.

Днем отлежались в густом буреломе. Любу положили в серединку, грея ее малым теплом своих тел. Двое спали. Один сидел караулил. И смена раз в час. Девчонку только не трогали. Вечером снова пошли, питаясь лишь талым снегом. Шли без приключений. Скучно, конечно, но зато надёжно.

А к рассвету были у немецких фронтовых позиций. У тыловой линии траншей. Дымились трубами блиндажи, время от времени бегали какие-то зольдаты в шинельках. впереди изредка взлетали султанами взрывы наших снарядов. НАШИХ! Время от времени где-то вспыхивала и тут же затихала пальба.

Степанян внимательно разглядывал, со товарищи, места — где можно проползти ужом, а где метнуться броском.

— Люб, а Люб!

— Чего, Ваник? — они уже давно перешли со званий на имена. Звания будут потом. Дома.

— Ну-ка переведи, о чем немцы говорят?

Манькина вслушалась в гортанно-картавую речь немцев.