Вольфганг Ганс Путлиц - По пути в Германию (воспоминания бывшего дипломата)

На меня Риббентроп обращал, к счастью, мало внимания. Он считал ниже собственного достоинства заглядывать ко мне в полуподвал и проявлять интерес к консульскому отделу. О профессиональном повседневном труде он не имел ни малейшего представления. Если бы ему пришлось ставить печать на матросскую книжку или нотариальное свидетельство, то он не знал бы, куда ее приложить. Однако он не только оставил меня в покое, но даже брал под защиту, когда мне приходилось обороняться от постоянных нападок и доносов на меня и мою работу, которыми занимались Карлова и нацистские инстанции. Этим покровительством я был обязан одному весьма счастливому случаю. [192]

Во время поездки к умирающему отцу я побывал у Раумера в его берлинском особняке в Груневальде. За столом мы разговаривали о странностях моего нового шефа в Лондоне.

Старая лисица успокоила меня:

— Я подарю тебе талисман, который предохранит тебя от всех опасностей.

Когда мы перешли в его кабинет, он извлек из ящика письменного стола маленькую картонную коробочку.

— Вот взгляни, я купил это недавно за две марки пятьдесят пфеннигов у антиквара на Фридрихштрассе.

Он показал мне бронзовую медаль величиной с талер. На оборотной стороне были видны герб города Карлсруэ и дата — 1838 год, на лицевой изображен мужской профиль, производивший впечатление римского, вокруг которого полукружием располагались латинские слова: «Pro meritis de Ribbentrop» — «За заслуги Риббентропа».

— Не знаю точно, что такое сделал этот Риббентроп, — сказал Раумер. — Кажется, он играл какую-то роль во время освободительных войн.{31} Предком нашего Иоахима он не является, и, как мне говорили, если они и родня, то, в лучшем случае, десятая вода на киселе. Но это не имеет значения. Что ни говори, а его зовут Риббентропом и перед его именем стоит «de». Пожалуй, это «de» всего только предлог родительного падежа в новолатинском языке. Но Иоахим, конечно, сочтет его дворянской приставкой. Я знаю, как он сходит с ума по всему дворянскому. Он будет благодарен тебе по гроб жизни, если ты преподнесешь ему эту редкость для галереи предков.

Перед первым же обедом, который Риббентроп и его жена давали в Лондоне для сотрудников посольства, я сунул медаль в карман. Перед тем, как сесть за стол, я подошел к Риббентропу и сказал:

— Господин посол, я хочу взять на себя смелость вручить вам медаль в вашу честь.

Он с удивлением посмотрел на меня:

— Уж не сошли ли вы с ума?

— Нет, господин посол. Вот она, — и я вытащил вещичку из кармана. [193]

Он взял ее и внимательно разглядывал со всех сторон. Лицо его просияло.

— Вы хотите подарить мне эту медаль? Какая милая любезность с вашей стороны.

За обедом он трижды пил за мое здоровье, тогда как его первый советник — посланник Верман — и все другие удостоились этой чести, в лучшем случае, по одному разу.

Вслед за этим в салоне он пригласил меня присесть рядом с ним на тахте и выпить чашечку турецкого кофе. Вблизи заняли позицию оба его адъютанта, Шпитци и Тернер, готовые выполнить приказы в случае, если таковые последуют.

— Вы знаете, Путлиц, кто изображен на этой медали?

— К сожалению, нет, господин посол. Я нахожу только, что существует некоторое фамильное сходство между вами и этим человеком.

— Тогда я вам расскажу. Этот Риббентроп — один из тех, кто оказал решающее влияние на историю последнего столетия.

Я молчал.

— Ведь вы знаете о графе Йорке фон Вартенберге, заключившем Тауроггенскую конвенцию?

— Так точно, господин посол, я более или менее знаком с историей Пруссии.

— Раз так, вам будет понятно, что вся история Европы за последний век протекала бы совсем иначе, если бы генерал Йорк не заключил союза с русским царем. Тогда коалиция против Наполеона никак не смогла бы образоваться.

— Это вполне возможно, господин посол.

— Так вот, этот Риббентроп, изображенный на медали, занимал один из важнейших постов в штабе Йорка — он был его генерал-квартирмейстером. Как видите, вы подарили мне вещь, действительно имеющую историческое значение, и я хотел бы еще раз искренно поблагодарить вас.

Его мысль продолжала работать.

— Шпитци, — обратился он к стоявшему за ним адъютанту, который тут же поспешно наклонился к Риббентропу. — Занесите в памятную книжку: завтра утром надо послать телеграмму в Берлин, в генеральный штаб. Там, насколько мне известно, висит портрет этого человека, нарисованный масляными красками. Он тоже может теперь вернуться в фамильную галерею. [194]