Юрий Гончаров - У черты

Внутренне Антон был согласен с тем, что внушал ему госпитальный канцелярист. Конечно, домой тянуло, хотелось к отцу, маме, он нестерпимо соскучился по всей домашней обстановке, по своему столику, за которым готовил уроки, по полке с любимыми книгами. Даже по тем тополям, что росли во дворе, и, немые, не относящиеся к разряду живых существ, тем не менее, все же каким-то живейшим образом участвовали в бытии обитателей дома, детей и взрослых; про них было не вспомнить, думая о доме, об оставшихся в нем товарищах, о дворе, на котором прошло детство, подростковые годы. Когда Антон готовился идти с повесткой на сборный пункт в клубе Карла Маркса и прощался с тем, что покидал за своей спиной, он мысленно попрощался и с дворовыми тополями, пожелал им благополучия, совсем так, как желают его людям, – чтобы они и дальше без горя и невзгод продолжали шуметь листвой, протягивать во все стороны свои ветви, набирать в себя силу и красоту, как получалось у них прежде.

Антону не хватило бы слов, чтобы передать, как сильно тянуло его домой, было множество «за», чтобы немедленно пуститься в дорогу, и только одно было «против», и «против» весьма существенное, превышавшее все «за»: несмотря на свое совсем вроде бы здоровое состояние, он в глубине души, улавливая глухие токи, сигналы своего организма, чувствовал, что дорога в несколько тысяч километров с ее неизбежной свинцовой усталостью, передрягами, бессонницами – ему не по силам, она его наверняка сломит.

Еще день он раздумывал, колебался, а потом решил поступать, как подсказывал ему госпитальный канцелярист.

Снаряжая Антона на «волю», на самостоятельное существование за больничными стенами, госпитальный кладовщик проявил редкую щедрость. В его распоряжении имелось обмундирование только «бэ-у» – уже побывавшее на ком-то из раненых во фронтовых условиях, порядком изношенное и, насколько возможно, восстановленное, то есть выстиранное, починенное, правда, без особой заботы о внешнем виде: с заметными латками на коленях, локтях, в тех местах, куда ударил осколок или пуля. Можно было выдать Антону первое попавшееся, как и получали все выписанные из госпиталя, но кладовщик почему-то проникся к Антону симпатией, может, потому, что Антон по возрасту подходил ему в сыновья, а у кладовщика был где-то такой же парень и тоже в красноармейском одеянии, и кладовщик, не жалея труда, покопался в ворохах гимнастерок и брюк, и наградил Антона почти новыми, а главное, по его росту. Шинель он подобрал такую же, совсем почти не ношенную, мягкую, ворсистую, значительно ниже колен. На левом плече была дырочка, аккуратно заштопанная нитками по цвету шинели, а внутри, на серой подкладке, угадывалось не до конца замытое пятно крови. Но снаружи ничего не было видно. И пояс кладовщик дал хороший, целиком кожаный, не из брезента. Но еще больше порадовала Антона шапка-треушка. Вот она была совсем новая, никем еще не ношенная. Не меховая, на рядовых шапок из меха не бывает, на вате и верх из какого-то текстильного заменителя, но теплая и тоже по размеру, по голове.

В райком комсомола Антон шел по скрипучему снегу, добавленному последними метельными днями, и ему было в великое удовольствие, что наконец-таки он, хоть и вне службы, в отпуске на долечивании, но выглядит как настоящий красноармеец; приятно было чувствовать на себе ладную, добротную одежду, рождаемое ею тепло – даже в довольно ощутимый, пощипывающий, покалывающий морозец – градусов в десять ниже нуля.

Встретился такой же юный красноармеец, мальчик лицом, с косинкой в черных, узких глазах, должно быть – бурят, их много попадалось среди местного люда, четко приветствовал более высокого и более старшего на вид Антона, приложив руку к ушанке; Антон ответил ему тем же. Эта встреча и обмен приветствиями ему тоже доставили удовольствие – чувством своей причастности к армии, дружеству военных людей, давно вызывавшему в нем любовь, уважение и самый пристальный интерес. Была какая-то приятность в самом приветственном движении руки; хотелось, чтобы опять встретился какой-нибудь военный человек, повторить этот жест: пружинно взбросить руку к головному убору и так же пружинно отдернуть ее назад.

В райкоме произошло такое, чего Антон никак не ждал и не предполагал. Секретарь райкома, парень постарше Антона всего года на два, на три, в зеленой армейской гимнастерке с пустым левым рукавом до самого плеча, свернутым в рулон и подколотым английской булавкой, с живым интересом выслушал Антона, видимо, сразу же расположенный к нему его военной формой, бегло взглянул на комсомольский билет, госпитальные документы, очень почему-то оживился, пришел в радостное настроение, выскочил из-за стола и, держа Антоновы документы в руке, сказав ему: «Пошли!» – понесся куда-то из кабинета. Увлекая за собой Антона, он толкнул дверь в другую половину длинного одноэтажного здания, в которой находился райком партии, без стука распахнул обитую клеенкой дверь с табличкой: «Заведующий отделом агитации и пропаганды» и, буквально вбежав туда впереди следующего за ним Антона, громко, с торжеством в голосе, объявил: