Юрий Гончаров - У черты

Собрание проходило в самом большом школьном зале, музыкальном, с люстрами под высоким потолком. Обычно в вечерние часы, когда в этом зале происходили учебные занятия, репетиции будущих самодеятельных концертов, включали одну, в крайнем случае – две люстры. Сейчас горели все четыре, заливая зал ярким светом.

Наум действительно только открыл собрание, потом сел за столом президиума на крайнее место, а центральное занял Корчагин.

Лектор на музыкальном пюпитре, поставленном для него взамен трибуны, собирал и складывал в стопку свои листки, а Корчагин поднялся и спросил у зала: какие есть вопросы?

Последовало молчание.

– Давайте, ребята, не стесняйтесь, с лектором нам повезло, человек эрудированный, подготовленный, ответит на любой ваш вопрос.

Зал продолжал молчать.

– Неужели не о чем спросить лектора? Тогда переходим к следующему пункту повестки дня. У кого есть какие суждения? Мнения? Может, кто хочет высказаться? Ведь от услышанного возникает столько мыслей, столько чувств…

Зал молчал.

Чей-то голос в глубине негромко произнес:

– Все ясно. Можно расходиться.

– Как расходиться?! Собрание только началось, а вы уже – расходиться! – рассердился и вскипел Корчагин. – Просто не раскачались еще, туговаты вы на раскачку. Будут вопросы. И суждения, мнения будут. Вот товарищ Кабаков, я вижу, хочет что-то спросить, – и Корчагин показал рукой в задние ряды. – Или сказать что-то хотите, товарищ Кабаков, взять слово? Выходите сюда, к столу, чтоб вас все видели.

С появлением у стола Кабакова, собственно, и началось то собрание, что было назначено райкомом, которое Корчагин деятельно, энергично, обдуманно и спланировано готовил все последние дни.

Кабакова Антон не знал. Да его и мало кто знал из находившихся в зале. В начале учебного года, месяца полтора назад, ради более равномерной загрузки учащимися городских школ в школу Антона влили до сотни новых учеников, создали из них классы, и вместо двух параллельных, как прежде, получилось по три, даже по четыре: три восьмых, три девятых и четыре десятых. Кабаков, плотный, рыжеватый. Под своей естественный цвет – в таком же рыжеватом, ворсистом спортивном костюме. На куртке – несколько спортивных значков: ГТО, ПВХО, «Ворошиловский стрелок», «Ворошиловский всадник».

Он вышел уверенно, походкой крестьянского парня, слегка развалистой, тяжеловатой. В такой же манере – тяжеловато, основательно, стал, словно желая надежно врасти в пол, в то место, на котором остановился. Куда деть свои руки – он не знал. Сначала заложил их за спину, потом опустил вдоль тела, но получилась стойка «смирно», он почувствовал, что она неестественна, не годится – и снова отправил руки за спину.

Но говорить он был не мастер. Минуты три он сбивчиво, косноязычно повторял фразы из доклада лектора, что долг каждого честного советского человека, каждого патриота беспощадно разоблачать врагов, выискивать их везде и тащить на суд народа, который они хотели отдать опять в рабство капиталистам. Потом он так же косноязычно сказал, что должен был сказать, что было для него запланировано. Ему непонятно, сказал он, поведение таких людей, которые не желают, уклоняются заклеймить уже разоблаченных врагов, и при этом хотят оставаться в комсомоле, как будто гнилой либерализм, примиренчество с наймитами иностранных разведок совместимо с пребыванием в комсомоле, не исключают друг друга. Он молодой комсомолец, сказал Кабаков, он еще не знает, а полностью марксизм-ленинизм он еще не изучил, но он убежден, что так не может и не должно быть. Или твое место с врагами, раз они у тебя не вызывают гнева и желания с ними расправиться по заслугам, или уж будь к ним беспощаден – и тогда оставайся в комсомоле. Такие непонятные, двурушные комсомольцы в нашей школе есть, сказал Кабаков, кто именно – указать он не может, в школе он совсем недавно, с первого сентября, раньше он учился в другой, но он слышал, что такие есть.

– Зато я знаю, кто именно, – как бы подхватывая эстафету, заявил следующий парень, поднимаясь из задних рядов и выходя на место Кабакова. Он тоже был из тех, что появились в школе недавно, и был для старых учеников чужой, как и они были для него чужими, незнакомыми.

– Назову только одну фамилию, самого злостного. С ним, я слышал, в райкоме беседовали, товарищи не один раз пытались его убеждать, на совесть и честь воздействовать. Это Аркадий Карасев из десятого «А». Но ничем пронять его не смогли. Упрям, как… не буду говорить, как кто, понятно и так. Его отец изобличен и фигурирует в числе самых крупных вредителей, которые подрывали и разваливали народное хозяйство и нашей области, и всей страны. А Карасев не хочет признать, что отец его заслужил проклятия всех честных граждан. Он даже не понимает, какой плохой пример подает другим. Как разлагает общую дисциплину. Вносит разлад в ряды комсомола. И вообще всех советских людей. Я тоже считаю, что вопрос надо ставить так: или – или! Или пусть заявит здесь, как он расценивает своего отца, или – вон из комсомола!