Юрий Слепухин - Ничего кроме надежды

– Ну, видите ли, – Николаев развел руками, – это было давно! Я не так уж часто ее встречал, больше знал со слов племянницы, та отзывалась... положительно. Люда прекрасно училась, была активной комсомолкой, и вообще – ну, такая, знаете ли, примерная девочка из интеллигентной семьи. Я, пожалуй, даже больше знал ее мать – общались на партконференциях, иногда у общих знакомых... Кстати, при каких обстоятельствах умерла Галина Николаевна?

– В эвакуации, инфаркт миокарда. Александр Семенович, вы вот сказали – «девочка из интеллигентной семьи». Семья, действительно, потомственно-интеллигентная. К сожалению, опыт показывает, что именно в таких семьях нередко сохраняются... не совсем правильные взгляды на окружающее, не четко классовый подход к тем или иным проблемам – ну, вы меня понимаете...

– Нет, не понимаю, – сказал генерал. – Я, увы, тоже не совсем пролетарского происхождения, вам-то это известно. Однако взглядов на окружающее придерживаюсь, смею думать, вполне правильных.

– Александр Семенович, речь сейчас не о вас, – мягко, но с нажимом возразил майор, причем слово «сейчас» прозвучало у него почти как «пока». – От Земцевой Галины Николаевны вам никогда не приходилось слышать каких-либо высказываний, которые дали бы основание предполагать, что она могла внушить дочери не совсем правильные, не совсем наши взгляды? Может быть, в ее рассказах о том периоде, когда она работала за границей?

– Нет, – сухо сказал Николаев и щелкнул по лежащим на сукне очкам так, что они завертелись пропеллером. – О своей работе в Германии в двадцатые годы мне она не рассказывала, а я не расспрашивал – не было общих интересов.

Экая наглость, в самом деле, думал он с тягостным ощущением скованности, почти бессилия, пришел, сидит и ведет форменный допрос. Можно, конечно, выставить, да что толку? От них ведь так просто не отделаешься, в следующий раз пригласит к себе...

– Но согласитесь, Александр Семенович, что человек, у которого мать проходила в Германии научную стажировку, а дед в той же Германии окончил университет, – у такого человека с самого начала могло быть к немцам несколько иное отношение, чем присущее большинству наших людей инстинктивное, классовое отталкивание от всего не советского. Я не утверждаю сейчас, что оно было; но – могло быть?

– В принципе – могло, – согласился Николаев. – Но что так было у Люды Земцевой – не думаю.

– Не думаете, что было? Или уверены, что не было и не могло быть?

– Не думаю, – повторил генерал. – Я только никак не могу понять – в чем конкретно ее обвиняют? Если даже представить себе, что она кем-то завербована, то не проще ли ей было уничтожить все эти фальшивые документы и явиться к нам под своим настоящим именем?

– Ее пока ни в чем не обвиняют. Мы лишь пытаемся разобраться в очень необычном случае, когда советская гражданка, будучи насильственно вывезена в Германию, попадает там в какие-то совершенно особые привилегированные условия, ее чуть ли не удочеряет семья немецкого искусствоведа, а затем она вообще оказывается в центре крайне запутанного клубка, откуда тянутся нити – судите сами – к оппозиции внутри гитлеровской военной верхушки; к абверу; к военно-исследовательскому ведомству рейха; и, наконец, что самое серьезное – через ее любовника и его так заботливо спасенного союзниками друга – к американской военной разведке.

– М-да, действительно...

– Поэтому мы хотим знать о Земцевой все. Включая отзывы тех, кто ее знал до войны. Спрашивать Татьяну Викторовну по некоторым соображениям нецелесообразно, поэтому решили обратиться к вам, поскольку вы имели возможность общаться к тому же и с ее матерью...

Николаев и сам не мог понять, почему во всем этом деле ему почувствовалась вдруг какая-то ловушка. Такая же непонятная, впрочем, как и все «дело» Люды Земцевой. Непонятно, зачем им его мнение, они все равно будут основываться на своем собственном; тут что-то другое, их не так интересует судьба Земцевой (скорее всего, она уже решена), сколько его высказывания. Но почему? Так бывало на фронте, когда в ходе операции, разворачивающейся, казалось бы, вполне по плану, противник обнаруживал вдруг свой контрзамысел, непредвиденный и не принятый во внимание, и все вдруг повисало в неопределенности: исход операции, судьбы десятков тысяч ее участников начинали зависеть от того, успеешь ли разгадать хитрость противника, скорректировать свой план, пока не поздно, пока не случилось непоправимого...