Александр Довгаленко - Исповедь военнослужащего срочной службы

Солнечный свет померк в моих глазах, земля зашаталась под ногами, а внутренний голос паническим голосом заорал: "П……ц!!!! П……ц!!!! П……ц!!!!". Но что-либо предпринимать было уже поздно. Худшие мои предчувствия сбылись. Я счел это знаком судьбы. Уж если кому и было суждено отправиться на эту самую Кубинку, так это конечно же мне, карма у меня такая…

Немного утешало, что я еду туда не один, а в компании с парнишком-узбеком из моего взвода, но утешение это было слабое.

Мы переоделись в парадку, получили сухпай на три дня, проездные и иные документы, укомплектовали свои вещмешки, и в сопровождении нашего старлея-взводного двинули на вокзал, где были посажены на поезд, следующий в Москву, кажется из Ашхабада. Как не ненавидел я место своего шестимесячного заточения, все же было немного жаль покидать место, где прошло полгода, может быть не самых лучших, моей жизни.

Впереди снова была неизвестность, нехорошие предчувствия терзали меня. И не напрасно — самое веселое было, конечно же впереди.

На сем первая часть повествования заканчивается. Продолжение, надо думать, следует.

Обустроившись в вагоне, мы первым делом распотрошили содержимое своих вещмешков и закатили пир на весь мир. Тот, кто когда-либо видел содержимое советского армейского сухого пайка, должен знать, что оно вполне съедобно, за исключением, пожалуй, твердейших и неизвестно в каком году засушенных "сухарей ржаных армейских", которыми без труда, при наличии определенной сноровки, крушить кирпичи. Очевидно, пищевая ценность этих изделий заключалась в толстом слое пенициллина, их покрывавшего. Возможно, в голодные годы или в блокированном немцами Ленинграде такой сухарь мог спасти человеку жизнь, но мы почли за благо отправить это лакомство

в мусорный ящик, должно быть, зажрались окончательно. Уничтожив почти половину запасов, мы даже не задумались над тем, что некоторым из нас предстояло почти трое суток неизвестно чем питаться. Но неожиданно свалившаяся на нас какая-никакая свобода окончательно притупила инстинкт самосохранения и способность мыслить рационально. Утоленное чувство голода вызвало вполне объяснимую дремоту, и мы дружненько завалились спать, благо вагон был не общим, а плацкартным. Давненько мне не приводилось кататься на поезде на столь дальние расстояния, и я с интересом рассматривал из окна вагона края, где пробыл полгода и практически ничего толком не видел из-за забора части. Затем меня сморил сон.

Утром я с удивлением обнаружил за окном снег. Точнее, это был не снег, а так — небольшие островки, которые не успел выдуть ветер. Это, однако, свидетельствовало о том, что за окном похолодало, в то время как на момент отправки в Чарджоу было 24 градуса. Ночью, правда, холодало так, что подмерзали мелкие лужицы.

Никто не орал "подъем!", никто не пытался выгнать на зарядку, жизнь определенно налаживалась. За окном тянулись унылые казахские степи.

Юре и Владику следовало сходить ночью в Волгограде, и мы проводили время в философских беседах, наслаждаясь последними часами общения. Мне, узбеку, фамилии которого я уже не могу упомнить, и еще двум ребятам нужно было ехать до Москвы.

Волгоград поразил меня здоровенной плотиной, по гребню которой проходили железнодорожные пути, как мне показалось.

Наутро, оставшиеся уже вчетвером мы поняли, что запасы съестного подошли к концу. Денег у меня почти не осталось, у других с этим было не лучше.

К середине следующего дня голод начал конкретно заявлять о себе. Я лежал на второй полке и с тоской смотрел, как упитанная тетя безуспешно пытается впихнуть что-нибудь из еды в толстощекого мальца, который воротил нос от всего: и от предложенного яичка вкрутую, и от аппетитной курочки, и от огурчиков-помидорчиков. В воздухе умопомрачительно пахло едой. Должно быть, взгляд мой был настолько красноречив, что тетя, перехватив его тут же поинтересовалась, не голоден ли я. Я собрал в кулак все силы и сдавленным голосом ответствовал, что нет, не голоден. "Да я же вижу" — всплеснула руками тетя, "как же не голоден, когда вон у тебя щеки ввалилсь, бедные солдатики, чем вас там кормят!!! Ну-ка быстро слезай вниз!!!" Оценив сконцентрированные на мне волчьи взгляды моих попутчиков, я не стал заставлять себя упрашивать второй раз, но предупредил на всякий случай, что я не один. "Да тут на всех хватит, зови своих товарищей, я уж давно вижу, что они не спят, а только притворяются". Товарищи, звучно клацнув зубами, устремились к ней. Я мигом оказался внизу, чтобы не отстать. Тетка извлекла откуда-то безразмерную сумку, набитую всевозможной снедью, которой бы хватило на взвод таких оглоедов как мы и принялась угощать нас, постоянно причитая о недокорме военнослужащих срочной службы и об их зажравшихся командирах. Она так разволновалась, что произвела настоящий переполох среди соседей по вагону, которые активно начали откликаться на ее крики, что "тут солдатики с голоду помирают", что на оставшееся время пути проблема продовольствия была решена окончательно и полностью, благо мы были единственными «солдатиками» во всем вагоне. Увидав, как мы с аппетитом наворачиваем теткины разносолы и ее не то сын, не то внук тут же обнаружил явные признаки аппетита и начал трескать все подряд. Тетка была в восторге — одним метким выстрелом она убила двух зайцев. Давненько я не видел такого единения народа и армии, честное слово. За окном после Волгограда началась настоящая зима, везде были наметены здоровенные сугробы, шапки деревьев окутаны пушистым снегом.