Георгий Ключарев - Конец Зимней грозы

Пушка, подскочив, сбила его с коленей, в нос ударила вонючая пороховая гарь, у самых глаз, шипя в снегу, парила гильза. Совсем над ним громоподобно ревел танк, а Кочергин, скользя руками в снегу, пытался и не мог дотянуться до противотанковой гранаты. Горячий пот ядовито ел глаза, заливал тело. Он остервенело рванул ворот, грудь обдал морозный воздух и, наконец дотянувшись до гранаты, судорожно сжал скользкую рукоятку. Каждая деталь как шип впивалась в мозг, в него также пронзительно и неизгладимо впечатывались, другие, все новые мельчайшие подробности и детали, и мысль, опережая впечатление, властно требовала немедленного действия. Самым непостижимым было одновременное чувство условности, какой-то нереальности происходившего, относительности его, Кочергина, связи с жизнью, которая была нерушима, незыблема, как само вечное бытие, отраженное в сознании. И хотя Кочергина слепило и жгло пламя, в грохоте катившееся на него, и гибель, очевидно, была неотвратима, сквозила нелепая мысль, что вот он с мучительным усилием наконец размежит слипшиеся веки и очнется в душной теплыни автобуса, чтобы просто перевернуться на другой бок. И действительно, как в кошмарном сне, его тело приковала земля, и, неуправляемое, оно было размыто-рыхлым. Тогда во всей испепеляющей ярости отчаяния он сделал последнее нечеловеческое усилие над собой, дернул планку и, распрямляя сжатое в комок тело, в мучительно бесконечном рывке, толкнул вперед тяжелую гранату, целясь в стремительное сверкание траков; жесткий колючий снег обжег щеки и лоб, забил глаза и тут же, прямо у головы, как обух по темени, грохнул взрыв, оборвав все. Уверенный, что оторвал планку, Кочергин не знал, что это ему только показалось. Брошенная граната не взорвалась, и громада Т-4, повиснув над сорокапяткой, обрушилась на нее. В этот миг командир немецкого танка вдруг увидел в упор, прямо перед собой обгоревший, черный и мертвый русский танк с высоко задранной пушкой. Это было последнее, что он видел. Брошенное в адский пламень, его тело мгновенно распалось на мириады атомов первозданной материи…

Сквозь колокольный звон и гул в гигантской, тяжело набухшей голове, усиливаясь, пробивался вой гудевшего пламени. Он смазал вспыхивающие звуки отдаленного боя, затихавшие в нависшей над стылой степью ночной тени. Нестерпимо палило и жгло пламя, и, полубессознательно отползая в лужах растаявшего снега, Кочергин видел, как высоко кружились и рассеивались в померкшем воздухе багрово-черные хлопья. Остро пахло горелой краской, резиной, маслом. И он с наслаждением, жадно вдыхал этот запах…

Ординарец Диасамидзе свалил землю со сколоченного из досок стола и не без плохо скрываемой гордости поставил на него припасенную банку тушенки, положив сверху осьмушку черствого ржаного хлеба. Быков вытащил из-за голенища сапога ложку и протер ее пальцами, но, посмотрев на Судоргина и Диасамидзе, первым ковырнуть мерзлое мясо не решился. У Диасамидзе из-за неразумного, как он считал, упорства медиков, настаивавших на его эвакуации, и последовавшей в результате перепалки, горела и кружилась голова, и он, пристраивая на стол забинтованную руку, медлил, с неприязнью смотря на еду. В этот момент, отвернув плащ-палатку, шторившую входной проем, в КП ступил представитель штаба корпуса, сопровождаемый автоматчиком. Манерно выгнув пальцы, офицер приложил руку к шапке и, рывком опустив вниз, по всей форме доложил, что товарища подполковника ожидает генерал и что к нему одновременно поедут командиры частей, наиболее отличившиеся в происходящих боях. «Виллисы»

ждут.

По всему облику, форме доклада, по особо торжественному тону чеканящего слова офицера, по многозначительному выражению его осунувшегося, бледного и вместе с тем чисто выбритого, решительного лица нетрудно было понять, что произошло что-то из ряда вон выходящее. Диасамидзе отодвинул банку и медленно поднялся. Резкие пляшущие тени от скудного пламени коптящего фитиля, зажатого в сплющенной горловине снарядной гильзы, делали огромными его запавшие глаза и придавали иконописно-мученическое выражение заросшему черной щетиной, смуглому лицу с выпирающими скулами. Здоровой рукой он осторожно поправил шинель на правом плече и негромко приказал поспешно поднявшемуся Быкову остаться за командира полка. Потом, укрепляя ушанку на забинтованной голове, повернулся к замполиту, который тщательно выравнивал свою кубанку. Представитель корпуса, быстро переведя взгляд с кубанки на висевшую на перевязи руку Диасамидзе, добавил, что, если ранения не позволяют товарищу подполковнику следовать по вызову, в крайнем случае к генералу может быть командирован кто-то другой из командования полка. Превозмогая себя, Диасамидзе, пропустив вперед Судоргина, молча направился к выходу, сутулясь, стягивая потуже шинель.