Диан Дюкре - Забытые

Женщины в ночных рубашках выбегают из бараков, чтобы послушать певца. К нему присоединился хор из сотен голосов, в которых слышатся всевозможные акценты: от Волги до Дуная, от Рейна до Гвадалквивира. Голоса доносятся со всех концов лагеря, подпевая тенору, который женщины наконец узнали: это был Эрнесто.

– Они поют для нас! – кричит Ева. – Теперь наша очередь!

– Да, но кто будет петь? – взволнованно спрашивает Лиза.

– Ты! Эрнесто поет для тебя, ты должна ему ответить!

– Я не умею!

– Я тебе помогу! – подхватывает Сюзанна, которая только этого и ждала.

Женщины видели в ней всего лишь фермершу и слабо представляли, как будет звучать в ночной тишине ее голос, исполняющий для испанцев любовные песенки. Но поскольку Сюзанна – верная подруга, когда не злится, а это иногда случается по нескольку раз на день, никто не решается ее остановить. Она вдыхает полной грудью, с такой силой, что кажется, будто пуговица на ее корсаже вот-вот оторвется.

Женщины переглядываются: это не совсем то, что они хотели бы сказать мужчинам.

– Откуда ты знаешь эту песню? Я никогда ее не слышала!

– Это французская песня, мадам Ева, и придумала ее я. Мне тяжело поддерживать беседу с мужчинами: постоянно кажется, что я говорю что-то не то, поэтому в песне я выразила все, что мне хотелось бы им сказать.

По ту сторону ограждения слышны громкие аплодисменты и крики «браво»: овации, достойные известных парижских певиц! Сюзанна умеет петь, это уж точно! Голос у нее хрипловатый, но в нем есть нечто особенное. Восторг мужчин придает женщинам храбрости и приносит утешение. К ним приближается главный надсмотрщик Грюмо, его плащ развевается на ветру. Пробил час отбоя, и это касается всех.

– Ох уж эти женщины, все они шлюхи! Все до единой! – кричит Грюмо, нервно расхаживая по коридору, словно петух с поднятым гребешком.

Каждый раз, напиваясь, он толкает дверь барака номер двадцать пять, держа в руке свечу. Он тянет за волосы молодую темноволосую женщину со стрижкой каре, которая пошла с ним в первый вечер. Грюмо даже не удосужился дать ей новую одежду. Ее голые ноги скользят по земле, грязь проникает в ранки на ее несчастных коленях. При свете лампочки, висящей на потолке, можно разглядеть черты ее лица, синяк под правым глазом, рассеченную губу, похожую на переспелый фрукт, с которым забавлялся ребенок, сжимая пальцами, чтобы оставить отпечаток.

Грюмо хватает за руку старую польку Дагмару; ее волосы спрятаны под широким платком.

– Как называют шлюх на вашем жидовском языке?

– Женщины.

Грюмо бьет ее тростью по лицу.

– Khorz , – шипит Дагмара низким голосом, стыдясь своей слабости, но она уже не в том возрасте, чтобы тягаться с этим палачом.

– Все вы khorz ! Только на это и годитесь! А ты, коммунистка, больше не хочешь распевать «Интернационал»? Что, забыла слова? Давай, пой! Пой, тебе говорят, или я дам тебе хороший повод заткнуться!

Он еще и еще раз бьет по лицу бедную женщину, которая пока что не нашла в бараке подруг. У нее климакс, и неизбежность его наступления мучает остальных «нежелательных». Одно лишь присутствие Дагмары напоминает женщинам о том, что они еще не рожали. Надежда на то, что они еще могут забеременеть, помогает им выжить.

Пользуясь тем, что Грюмо отвлекся, Ева босиком выскакивает из барака. Комок в горле мешает ей закричать. Все это время она молча переносила свое положение, но теперь ее терпение лопается, как лампочка перед дверью Даверня. Ева не кричит, она вопит. И поскольку Давернь держит узниц в грязи, она поднимает с земли первый попавшийся камешек, окунает его в лужу и бросает в окно с криком: