Сергей Скрипаль: Счастливчик

...Из подошедшей электрички вывалила «компаха» и, брякая награбленными в ночных вагонах медяками, цепочками и заклепками на кожаных штанах и куртках, направилась к зданию вокзала. Парни были не местные, и для них это было развлечением, полнотой жизни, удальством и ухарством. Молодые, лет по пятнадцать-шестнадцать, с волосами-гребнями на прыщавых выбритых головах, они никого и ничего не боялись – уверенная в своей силе стая шакалов, которая иногда нападает на льва.

Для Игоря день был неудачным. До самой ночи не удалось захмелеть. Так, жалкие полстакана «Осеннего сада» обломились у Сереги-грузчика. И покатил Игорь навстречу приехавшим парням.

– Эй, молодые! – крикнул он, торопясь догнать уходивших в вокзал парней. – Да погодите, пацаны! – еще громче закричал Игорь.

Они обернулись удивленно и, радостно гогоча, кольцом обступили сидящего на тележке Игоря.

– Гля! – радостно заорал один из них. – Обрубок! – повел глазами на друзей, чувствуют ли весь юмор ситуации. – Он еще и говорить умеет!

Компания заржала. Затлели огоньки папирос, по обезлюдевшему перрону потянулся приторный запах анаши. Игорь жадно сглотнул слюну:

– Пацаны, дайте «косячок», так, «догнаться» разочек по старой памяти! – сквозь пропитое сознание рвалась гордость, но давило его ожидание возможного скорого кайфа.

– Пош-ш-шел ты! – надвинулся на него главарь компании. – Кто тут тебе молодой, а?! Где ты тут, обрубок вонючий, пацанов увидел?

Глубоко затянулся из «штакетины» главарь и, нагнувшись, выпустив струйку маслянистого дыма прямо в лицо Игоря, уже спокойным, но с глубоким глумлением в голосе спросил:

– Мослы-то свои где кинул?

– Там, где ты, ссыкун, был бы тише воды, ниже травы, – все же выплеснулась ярость инвалида.

– Ссыкун, говоришь? Может быть, ты и прав.

– Во, дает! – зашлась в кривляющемся хохоте компания. – А ну, Дюдя, опохмели его!

Главарь ухмыльнулся, не торопясь выпрямился, расстегнул молнию кожаных обтягивающих штанов, и Игорь почувствовал, не сразу поняв, что в лицо бьет вялая струя мерзкой мочи, норовя попасть ему в сжатые губы, в глаза.

– Га-га-га! – разнеслось радостно по ночному перрону.

– Вот ты и «догнался», обрубок! – глумилась кодла. – Не борзей, урод, вежливо разговаривать с людями надо. Чо, мама не учила, что ли?! А то ссыкун, ссыкун...

Главарь, застегнув ширинку, наклонился к Игорю и негромко сказал:

– А теперь вали отсюда, козлина, если вообще когда-нибудь «догоняться» хочешь.

На доли секунды яркой ослепляющей вспышкой, осветившей небольшую площадку в афганских горах, со зверски замученными офицерами и солдатами блокпоста, с твердым шероховатым бетоном под спиной, с ребристой гранатой, зажатой в слабой ладони, полыхнуло Игорю в глаза свесившееся с шеи главаря бисерное ожерелье, повешенное на его шею «для понта», черт его знает, чьей сучьей рукой... На доли секунды... Но этого хватило для того, чтобы Игорь увесистым новеньким «утюжком» сильно двинул подонка в висок.

На допросе у следователя парни, подрастерявшие гонор, дали показания, где, как, каким образом раздобыли бензин. Фотографии заживо сожженного Игоря, подвешенного проволокой через толстую ветку огромного тополя в привокзальной лесополосе за уцелевшую руку, произвели на них сильное впечатление. И все же основную часть вины они пытались переложить на мертвого главаря Дюдю, анашу, неприязнь к бродягам нищим и постоянно подчеркивали свое несовершеннолетие. Когда следователь пытался вызвать в них хоть какие-то человеческие чувства и сказал, что Игорь был искалечен на афганской войне, один из кодлы как-то буднично сказал то, что частенько слышал от других:

– А чо! Мы его туда не посылали!

...Пронзительно-хриплыми волнами плыл над городом голос Розенбаума:

– В Афганистане, в «Черном тюльпане»...

Под скорбное сопровождение тех слов несли короткое изуродованное Афганом и кодлой тело воина-интернационалиста Игоря Мухина в маленьком, несерьезном каком-то, закрытом гробу. Перед гробом несли несколько алых подушечек с наградами, а за гробом, еле передвигая ноги, вцепившись друг в друга птичьими с синими венами руками, шли две пожилые женщины – мать, Матрена Карповна, и соседка, тетка Марья...

Хорошо возвращаться домой с войны. Приятно покачивает на рельсах вагон, весело и сладко стучат на стыках колеса: домой, домой, домой! Или еще веселее на отдельных участках: жив-жив. Жив – жив! Хорошо остаться живым, курить сигарету в тамбуре, болтать с попутчиками. Досадно, что особенно рассказать им нечего. Разве что про постоянный страх и жуть, что могут убить, а так... война и война. Что в ней может быть интересного? Это, наверное, есть что рассказать летчикам, танкистам, саперам, а у пехоты почти два года одно и то же. Побежал, упал, перекатился, дал очередь, еще очередь, вскочил, пригнулся, побежал, упал, ну и так далее. Очередь, очередь, очередь – успевай только магазин сменять – и снова очередь, очередь, очередь. В моджахедов, в тебя, в моджахедов, в тебя. Мины, пустыня, скалы. Скалы, пустыня, мины. Писатель, может быть, сумел бы что-то описать. А солдат... Кощунственно звучит, но однообразна война в Афганистане. Побежал, упал, перекатился, очередь, очередь. Ну гранату кинул. Хочется рассказать о войне, а не получается. Попал ты – выполнил боевую задачу – остался жить, кто знает, может, и награду получишь. Попали в тебя – семья получит «груз-200». Нехитрая штука война для солдата. Ее всю можно в десятиминутный разговор пересказать, объяснить. Истрепанные, доведенные до предела нервы – это от желания выжить. Появившаяся в двадцать лет боль в сердце – от переживаний, гибели товарищей, неутоленного чувства мести и незнания, кому ты должен мстить: им ли, духам, или тем, что по другую сторону кремлевской стены. А как?! Вот и тянет струны нервов на холодные, стальные колки острых спиц, изредка, но все чаще вонзающихся в сердце. Раны – от душманской очереди. Настигла, достала очередь за четыре месяца до благословенного дембеля. Ранение серьезное, но не смертельное. Пропороли бок три пули, выпущенные духами из автомата Калашникова. Что ж, хорошее наше оружие. Это уж делать мы научились. Врачи сказали, чуть правее, чуть левее – и наповал уложили бы. Говорят – повезло! Хорошенькое везение. Ранение – это не маминых пирожков пожевать, хотя, с другой стороны, могли убить. Запросто. А как жить-то хочется в двадцать лет! Только вот насчет маминых пирожков придется потерпеть. Продырявленные, сшитые кишки только-только начали подживать, поэтому еще с годик пробавляться кашами, сидеть на диете – так это назвал хирург, оперировавший Бориса и присутствующий на врачебной комиссии, которая комиссовала рядового Суржикова из рядов Советской армии. Потом понемногу можно будет есть и обыкновенную пищу. Никогда не знал Борис, что пища есть мягкая: кефир, сметана, яйцо, масло, каша и грубая или твердая: пироги, борщи, мясо и все остальное столь же грубое, но чертовски вкусное. Так что, если все будет в порядке, года так через три можно будет и шашлычком с винцом побаловаться. Да разве в этом дело?!