Николай Пронин - Бойцы Сопротивления

Примерно через час после ухода надзирателя я вдруг услышал во внутреннем дворе тюрьмы и в коридоре какие-то новые голоса. Обычно в это время все уже молчат, однако в этот вечер происходило что-то необычайное: я слышал приветствия, произнесенные на итальянском и немецком языках, а это означало, что охрана усиливается подкреплением из эсэсовцев.

Со двора послышался лающий голос фельдфебеля, который приказывал всем караульным быть особенно бдительными сегодня и открывать огонь в любом случае, если будет происходить что-либо подозрительное. Тут мне вспомнилось, что ограждение тюрьмы из колючей проволоки и что по ней пропускается электрический ток, как это было принято у немецких фашистов, и это мелкое, в общем, обстоятельство, которое я совсем упустил из виду при своих расчетах на помощь партизан, почти полностью подкосило мои последние надежды на спасение.

Я знал, что некоторое время тому назад была сделана попытка нападения на казарму, чтобы освободить Бьянки — его после ареста отвели туда вечером. Однако нападение на тюрьму — дело гораздо более сложное, здесь значительная охрана, и шансов на успех очень мало.

Рассвет не принес мне никаких новостей, и уныние мое еще более усилилось. Я реально представил, что меня со связанными за спиной руками ведут за ограждающий тюрьму вал, тело содрогается от предрассветного холода… отрывистые слова команды и… выстрел.

Да, не приходилось сомневаться, что ночь прошла, не принеся никакого результата, однако ясно, что лобовая атака тюрьмы — огромный риск. Вполне реально, что от этого варианта товарищи откажутся, предпочтя ему другой — освободить меня по дороге к месту казни.

Хорошо подготовив нападение и выбрав удобное место на каком-нибудь отрезке шоссе Беллуно — Больцано, можно было бы легче всего добиться успехов. Единственный недостаток этого плана заключался в том, что меня могли не довезти до Больцано, а просто повесить на любом фонаре возле тюрьмы или придорожном дереве.

Уже наступил день, и, поскольку никто не пришел за мной, чтобы везти в Больцано, я мог надеяться, что проведу в Бальдениче еще по крайней мере двадцать четыре часа, прежде чем меня будут перевозить для исполнения смертного приговора.

Видимо, нацисты все еще надеются выжать из меня признание. Перевозка осужденных выполнялась всегда на рассвете; начиная с наступления сумерек и до утра фашисты, как правило, оставались в казармах и в других надежно охраняемых убежищах.

Почувствовав надежду, что мне дадут остаться в тюрьме еще один день, совершенно измотанный бессонной ночью и душевным напряжением, я свалился на койку и, свернувшись калачиком, моментально уснул.

Проснулся я вполне отдохнувшим, но спокойствия мне сон не прибавил. В тюрьме явно что-то происходило: со двора слышалась громкая немецкая речь и тяжелая поступь солдат. Я понял, что взвод, прибывший прошлым вечером для присоединения к гарнизону тюрьмы, сейчас проходит мимо тюрьмы. Что это значит? Уходят? Или их сменили другие эсэсовцы?

Я решил больше не засыпать, чтобы внимательно следить за любыми звуками и голосами, доносящимися до моей камеры.

Моя камера! Вряд ли в мире есть еще хоть одно какое-нибудь место, которе было бы для меня 'более ненавистным, и все-таки мне приходится говорить слово «моя» каждый раз, как я думаю о ней, и даже сейчас мне не удается разделить эти два слова.

Кто знает, сколько еще людей будет ожидать своего часа в этой же камере, кто знает, сколько узников томилось здесь до меня? Мне известно, что в этой же тюрьме сидели Бандьера, Бьянки, Манара Вальмиди — профессор, известный специалист по греческому языку, Банкьери…

Часы медленно тянулись друг за другом. Я напрягал слух, стараясь понять, не прибыли ли снова немцы и нет ли чего нового, что может стать благоприятным для меня. Но не мог услышать ничего особенного. Снова стали появляться те же мысли и опасения, которые мучили меня весь прошлый день, ночью и этим утром. Снова мной овладели тревожные мысли: ведь вполне могло быть, что подобное молчание со стороны означает, что они все еще ничего не знают о моем приговоре, и это предположение могло оказаться тем более верным, что уже прошло довольно много часов, а надзиратель все еще не вернулся и ничего не сказал мне о том, удалось ли ему благополучно передать записку.

Вполне возможно, что он испугался, поэтому решил не делать обещанного и избегает любой встречи со мной. Однако уже вскоре мне довелось убедиться, что подобные мысли были лишь необоснованным пессимизмом: ко мне заглянул столь ожидаемый мной надзиратель. Он оказался поистинг неоценимым помощником, рискуя собственной жизнью, пришел сказать, что передал записку в тот же день и что Цанканаро и Тарикко уже провели разведку в окрестностях тюрьмы.