Вячеслав Кондратьев - Красные ворота

— Возможно. Но это заставляет задумываться о многом. Понимаешь, если такие люди, как мой отец, были против, значит, в революции было такое, чего он не мог принять. Он — честный, демократически настроенный русский человек, несомненно любящий отечество, чего-то не понял, не увидел в ней…

— Володька, — перебила его она. — Вот мы с тобой, смею надеяться, не очень глупые и более или менее интеллигентные люди, скажи, мы с тобой все принимали, что было в стране до войны, и все , что происходит сейчас?

— Не все…

— А мы родились при Советской власти. Что же спрашивать с тех людей, с твоего отца, в чем их обвинить? Мама рассказывала, что ни она, ни отец не могли примириться с жестокостью того времени, она никак не соответствовала их интеллигентским представлениям о гуманизме и демократии. Думаю, тебе нечего переживать.

— Я и не переживаю, я думаю.

— Ну, думать всегда полезно, — улыбнулась Майка.

Они дошли до 1-й Мещанской, повернули к Колхозной, прошли мимо особняка, где размещалось греческое посольство, потом миновали еще один особнячок, в котором до тридцать седьмого года находилась немецкая школа, где учился Сергей. Володька рассказал о возвращении отца Сергея, о их прогулке по Москве и о том, что рассказал отец.

— А я всегда считала, что во всем виноват именно он , — заметила она на это.

— Неужели? — удивился Володька.

— А разве ты не помнишь, как в девятом классе мы обсуждали книгу Фейхтвангера «Москва 37-го года»? И ты говорил, что автор «Лже-Нерона» не разобрался ни в тех процессах, ни в настоящем Нероне.

— Не помню. То есть обсуждения наши помню, но что говорил такое — забыл. Знаешь, в войну как-то все забылось, и Сталин вырос в глазах всех настолько, что все и забылось и простилось.

На Колхозной они повернули в сторону Спасской… У подъезда Майкиного дома остановились, и оба почувствовали неловкость. Надо было прощаться, а в сорок пятом они всегда целовались на лестнице, а как проститься сейчас? Долго стояли, переминаясь с ноги на ногу, потом Майка открыла входную дверь, и Володька, как и прежде, прошел в подъезд и, чтоб скрыть смущение, закурил.

— А знаешь, Володька, я тебя, пожалуй, поцелую. Только не вообрази, что я жажду возврата к прошлому. Просто так поцелую. Не возражаешь? — она засмеялась, но смех показался ему не очень-то естественным.

Он притянул ее к себе и поцеловал в холодные, чуть дрожащие губы, раскрывшиеся для него. И подумалось ему в эту минуту, что, наверно, они перемудрили в сорок пятом, усложнили все чересчур, и виноват он в этом больше, чем Майка, потому что не было в нем той настоящей любви, которая ей была нужна. Да и стояла перед ними зримой тенью и с немым укором погибшая в войну Юлька… А теперь Юлька, бедная Юлька, все реже и реже приходит к нему, будто бы разрешая Володьке забыть ее и уступая свое место другой, кто должен прийти в его жизнь…

— Я буду звонить тебе, — сказал он, отпуская ее.

— Хорошо, звони, — нарочно небрежно ответила она, но в глазах блеснула радость.

Вернулся домой он успокоенный. Два близких ему человека, Сергей и Майка, приняли его рассказ об отце как вполне обычный, из ряда вон не выходящий факт его биографии. Майка даже сказала, разве ты один такой… Конечно, если бы он рассказал об этом Игорю — тот бы отшатнулся, не стал бы подавать руки, Володька для него и так «анархист», нечто подозрительное со своими размышлениями и тревогами. Для таких, как Игорь, все и на все времена ясно и понятно. Что ж, так жить несравнимо легче, подумал Володька в конце своих размышлений.

Мать, узнав, что он виделся с Майей, сказала только, что та вполне интеллигентная девочка и она была бы рада, если у них все наладилось. Эти слова были приятны Володьке, который сегодня, повидав Майку и поговорив с нею, вдруг как-то ясно понял, что она осталась для него близкой и дорогой…

Потом мать подошла к нему и, глядя на него в упор, сказала:

— Володя, у нас впереди много вечеров, и я расскажу тебе об отце многое, но сейчас должна главное — отец не был монархистом, он тоже, как и другие русские интеллигентные люди, мечтал о новой, демократической России. Пусть это были, быть может, неясные и расплывчатые идеалы, но это были идеалы . Понимаешь?

Володька кивнул:

— Да, мама… Наверное, кроме Карамзина, мне надо всерьез заняться и нашим веком. Не перейти ли мне на исторический, мама?

— Ты что же, соврала? — крикнул Петр Женьке, когда вошла она в комнату. В руках он держал письмо от Дубинина.