Николай Родичев - Не отверну лица

Парамон Белов так и умер, не разобравшись, кто же его «доконал» на восемьдесят третьем году жизни...

История с Герхардом Штуммом вызвала у зондеркоманды бурю смеха. Пострадавшего усадили в детскую ванночку с водой. Кто-то догадливо сунул ему в руки бутылку «московской». Воя от боли и пиная ногами всех без разбора, кто приближался к нему, Штумм хлебал водку через горлышко. Опьянев, он сам пробовал шутить над своей бедой:

— Ох, нашел я в России на свою голову приключение!..

— Если бы на голову! — орали в экстазе солдаты.

Гогот пьяных немцев, стенания Герхарда перемешались с плачем хуторян над трупом основателя беловского рода. Немцы не мешали Беловым хлопотать над убитым стариком. Но фузея его ходила по рукам оккупантов, вызывая шумный восторг.

К захмелевшему лейтенанту дважды обращался ефрейтор Феликс Шранке, выделенный в охранение:

— Господин лейтенант! Я отчетливо видел на опушке леса русского солдата!.. Пять минут назад я видел здесь красноармейца!

— Ха-ха-ха! — гоготал пьяный Герман Копф. — Полюбуйтесь на этого вояку: он видел красных! Ты только видел, а Штумм грудью, то есть... ха-ха-ха... принял на себя массированный удар русского миномета.

Копф хлопал себя по ляжкам, предлагал тост за выздоровление стенающего Штумма, похвалялся представить солдата к награде, как пролившего кровь на Восточном фронте.

Кто-то из шооровских выпускников, вероятно, проговорился Копфу о высоких призваниях некоторых его подчиненных. Пьяному офицеру вспомнилось об этом именно сейчас. Он вышел на крыльцо и объявил:

— Эй, у кого из вас в ранце жезл русского диктатора? Путь на Москву открыт! Это, — он указал на труп лежащего старика Белова, — последний защитник Москвы... Где мой сегодняшний трофей — русский миномет?..

Вскоре прозвучала его команда приготовиться в путь.

Лейтенанта взяли под мышки, оттащили к машине. В кабине его придавили окороком и сунули в руки фузею.

Уехали с хутора не сразу. Густав помнил, что у Роальфа Линца и Манфреда Остерзее долго не заводился мотоцикл. Колонна объезжала их, вписываясь в кривую дорогу на Сосновку. Роальф и Манфред катили свой мотоцикл до поворота, махали пилотками, прося помощи. И тот и другой плохо разбирались в моторе.

Суровый шум леса осуждающе гудел, перекатывался над их головами. Густав, ведя легковую автомашину Копфа, бросил своему командиру через плечо:

— Господин лейтенант, вы рассчитывали ночевать не в Сосновке, насколько я помню...

— Я предпочитаю русской избе немецкое кладбище. Эта женщина передавит нас, как щенят.

В руках офицера уже не было фузеи. Окорок валялся у него под ногами.

Не дождавшись возвращения двух солдат, ночью зондеркоманда выгнала всех взрослых и детей хутора Белове на поиски пропавших. Когда трупы «императора» Японии и «губернатора» Гибралтара были разысканы, Копф приказал разогнать Беловых по домам, запереть двери снаружи, а дома зажечь. Для острастки солдаты должны были постреливать в гигантские костры, пока не обрушится кровля.

Стрелял в горящую избу и Густав. Он никак не мог справиться с ознобом, хотя ресницы его обгорели и щеки пылали от жара. Копф не предусмотрел силу огня. Он установил слишком короткую дистанцию для оцепления места огненной казни.

Копф был трезв. Взгляд его выражал готовность загнать в бушующее пламя всякого, кто ослушается его приказа.

«Магараджа» впервые на этом пожаре почувствовал отвращение к себе. Неприязнь к Копфу у него сформировалась еще со времени рытья ненужной траншеи...

Густаву казалось, что за спиною Копфа возвышалась свирепая фигура Шоора.

«Здравствуйте, дорогая тетушка Элизабетт!

Прошло уже шесть недель со времени последней нашей встречи на фрейбергском вокзале, прежде чем я отважился засесть за это письмо, хотя от вас получил и поздравительную открыточку в Полтаве (спасибо!), и пакет со сладостями в Брянске (очень вкусно!). Шесть бесконечно долгих недель! За это время я так изменился, что не узнал бы сам себя, если бы свершилось чудо и жизнь моя попятилась назад и если бы солдат Густав Мюллер встретился лицом к лицу со своим двойником-студентом...

Представьте себе, я мечтаю о такой встрече с самим собой, хотя боюсь ее, как страшного суда. Я согласен на любой другой путь к самому себе, но только не тот, по которому шел последние недели.

Начиная свою военную карьеру, я был обязан только трем людям: фюреру, поклявшись выполнять все его высочайшие веления и команды его офицеров; вам — обещал писать о своих впечатлениях; профессору Раббе — дал слово думать...