Николай Родичев - Не отверну лица

— Никак не это... даже наоборот, если вам угодно. Если бы Отто Гейнце, — Густав сделал нарочитое ударение на фамилии отца, — если бы Отто Гейнце не уничтожил результат своих исследований в области атомного ядра, фюрер имел бы сейчас такое оружие, против которого не устояла бы ни одна держава.

— Я готов с вами спорить, мой юный коллега, — с шутливой бодростью проговорил Раббе, опять надев очки. — Но наш разговор затрагивает область нам с вами неизвестную... По крайней мере, мне неизвестную, — уточнил он, уставившись испытующим взглядом в юное лицо студента.

Этим самым профессор как бы призывал Густава подумать, давал ему возможность корректно отступить. Если уж свидетель тех лет и личный друг Отто Гейнце заявляет о своей неосведомленности в «преступлении» Гейнце, то юнцам и подавно нечего лезть в амбицию. Но Густав внутренне не согласился с профессором. Он нашел в себе силы лишь для того, чтобы проглотить уже продуманную фразу из арсенала сведений тетушки Элизабетт.

«Стоит ли в самом деле вести ненужную полемику? — подумал Густав, тряхнув головой, словно отгоняя от себя назойливые мысли. — Надо действовать».

Он настоятельно повторил свою просьбу.

Хитрый Раббе, ссылаясь на отсутствие форменного бланка для заполнения служебной записки и на обязанность посоветоваться с ректором, не выдал Густаву нужного документа. По настоянию Густава они условились встретиться завтра. «До завтрашнего дня капитан Визе многое успеет провернуть...»

На другой день Густав еще с порога приемной комнаты увидел на столе секретаря-машинистки пухлый пакет с тяжелыми сургучными печатями. Личный секретарь профессора, престарелая Анна-Гертруда Вейс, мать двоих детей-фронтовиков, кивком головы пригласила его к столу. Пока Густав расписывался в выносной книге в получении пакета для войсковой канцелярии, госпожа Вейс глядела на него немигающими скорбными глазами. Густаву стало не по себе от ее печальных глаз. Он торопливо черкнул свои инициалы, схватив левой рукой пакет, однако Анна-Гертруда мягко притронулась к его локтю. Было что-то материнское в ее настойчиво-спокойном прикосновении.

— Вы, конечно, зайдете попрощаться с профессором? Он ждет.

— Мне сказали, что господин Раббе заболел.

Густав, действительно, слышал в этой комнате и от этой самой секретарши слова об отсутствии профессора, когда в приемную заглядывали другие посетители.

— Да, он болен, но он пришел, чтобы сказать вам напутственное слово. Ведь у вас нет в Берлине никого из близких, а вы отправляетесь сразу в казарму?

«Чего еще?» — недовольно подумал Густав, но тут же спохватился. Ведь он уходит из университета, быть может, навсегда, и было бы просто по-свински не пожать руку старому человеку. «Что же тут еще раздумывать — чудаковатый Раббе стоит того, чтобы откозырять ему на прощанье. Не больше, чем пожатие руки, но и не меньше, черт возьми!»

Войдя в кабинет и галантно поклонившись, Густав мысленно выругал себя за пошлые мысли о своем наставнике. Профессор действительно имел жалкий вид: болезненно-бледное лицо со свинцовыми отеками под глазами было ужасно. Губы плотно сжаты, словно человек этот удерживал застрявший в гортани крик от нестерпимой внутренней боли. Густава поразил голос его — хрипловатый, низкий. На поклон Густава профессор ответил еле заметным кивком головы. Не меняя позы и лишь изредка отыскивая глаза собеседника вялым взглядом, Раббе пробасил из кресла:

— Хотелось так много сказать, Густав, на прощанье... Я готовился к этой беседе всю ночь... Не удивляйтесь, пожалуйста, и слушайте, если уж догадались прийти... Мы все такие — старики: видим не дальше, однако больше вас, молодежи, хотя и близоруки. Да, Густав... Мне хотелось говорить с вами как представителю того поколения, которое принято называть отживающим свой век. Нам, старикам, спокойнее живется последние дни, если наше дело попадет в надежные руки.

Раббе качнулся всем корпусом в кресле, жестом приглашая Густава сесть, и когда студент сел, он несколько минут разглядывал его в упор — молча, сосредоточенно, словно убеждаясь, стоит ли продолжать этот разговор. Вероятно, не один раз в жизни приходилось этому человеку говорить и попусту.

Густав спокойно перенес проверку взглядом.

— Хотелось так много сказать вам, Густав, — повторил Раббе несколько увереннее. Это «вам» звучало в его устах как не одному Густаву, а всем его ровесникам, его поколению. Вдруг ученый заговорил об ином, просветлев, горько улыбнувшись лишь уголками губ.