Николай Родичев - Не отверну лица

— Знамя!! — одновременно выкрикнули Сапронов и Трубицын. Все бросились к лежащему на земле Веретенникову. Связной попытался встать. Но не смог. Он доложил лежа, приподнявшись на локтях.

— Товарищ лейтенант! Штаб сгорел... Это все, что осталось...

Несмотря на запрещение командира, бойцы подняли Веретенникова на руках, стали качать. Впечатление было такое, словно Веретенников пришел из-за линии фронта и положил перед товарищами клочок родной земли, еще не поруганной врагом — чистой, борющейся, непобедимой...

Кто-то догадался подать Веретенникову гимнастерку. И тотчас бойцы кинулись к своим вещмешкам, вытряхивая из них все, что, по мнению владельцев, можно было подарить. Вскоре связной сидел рядом с лейтенантом, подпоясанный широким кожаным ремнем со звездой. Данчиков уже позабыл, что в свое время отдал этот ремень Сапронову.

До глубокой ночи взвод слушал суровую исповедь связного о своих злоключениях за двенадцать дней, за каждый день и час этого необыкновенного пути.

...Штаб накрыли слепым снарядом. Ветхий домишко у блиндажа расползся от взрыва и вспыхнул. Веретенников подобрался к штабу уже под обстрелом немцев: танки шли огородами, не переставая стрелять. Вытащив из огня мертвого комбата, боец кинулся обратно под горящий навес, но в чаду, кроме зачехленного знамени, ничего не увидел.

Куда-то бежали люди, слышалась русская, потом немецкая речь. Под тяжестью танка осел окопчик, Веретенникова засыпало землей. Когда очнулся и выбрался на поверхность, было уже светло. На его глазах догорало большое село. На месте штаба дымилась куча обугленных бревен. Огненный вал укатился на северо-восток. На месте расположения взвода боец никого не застал, но понял, что товарищи по оружию отошли без боя. Куда? Об этом он мог только догадываться...

В одной деревне Веретенников раздобыл веревку и бутылку с горючей смесью. Ночевал на деревьях, привязывая себя веревкой к стволу, чтобы сонным не упасть. Потом уже не мог и подниматься на дерево. Ночевал под кучей хвороста или просто в густом кустарнике. Жил одной мыслью: идти, пока сможет двигаться, при явной опасности — сжечь себя, но не отдать знамени...

Древний старик, которого разведчик Саидов мельком увидел в лесном хуторке, оставался там к моменту прихода немцев единственным мужчиной.

Это был Парамон Белов — основатель хутора и самый старый житель в нем. Давным-давно, еще до получения «от бар воли», перекочевал он с отцом и дедом, с матерью и кучей своих старших братьев и сестер в здешние дебренские места. Вольнолюбивое семейство Беловых скрывалось от лютого барона немца Крейса. Отец с дедом корчевали пни, курили смолу, охотились с рогатиной на медведей, а мать с Парамошкой и другими детьми сажала картофель, собирала грибы. До объявления воли беглая семья Беловых обжилась в лесу. Беловы срубили себе из вольного леса добротный дом, сбывали в ближайшие селения смолу и деготь. Впоследствии они роднились с новыми соседями, пристраивали новые избы. Так появился в глухомани хутор, который долгое время называли просто Беловым, а лес вокруг него в народе слыл как Белове урочище, богатое дичью.

После Октября это селение стали обозначать на крупномасштабных картах как хутор Белово. Однако колхоз со стапятьюдесятью гектарами навечно переданной ему пахотной земли носил гордое имя «Парижская коммуна». Это было небольшое, во всякие времена исправное хозяйство. Канцелярия «Парижской коммуны» размещалась прямо на дому председателя Герасима Белова. Просторная хата эта, пропахшая исцеляющими лесными травами, была завешана всевозможными переходящими знаменами, отвоеванными честолюбивыми обитателями Беловского хутора во всяческих соревнованиях районного масштаба.

Парамон Белов прожил долгую и скупую на радости жизнь. В первую мировую войну его, человека уже в летах, угнали вместе с двумя сыновьями на германскую войну. Сыновья погибли, а Парамон «прокуковал четыре годочка» в немецком плену, где ему отняли по колено «ранетую ногу». В родной хутор он приковылял, плача от счастья и целуя каждое деревцо на шляху, когда его уже отпели в церквушке.

— Уж коли ерманец не доконал меня — сто годов проживу! — заявил он хуторянам на радостях. Фраза эта обозначала потомственную ненависть всех Беловых к немцам-поработителям.

Сошли в землю одногодки Парамона, стали покидать белый свет и те, кто помоложе, кто в свое время называл Парамона Ильича дядей. А дед Парамон жил и жил... В тридцать третьем похоронил старуху Секлетею, большую мастерицу по варке снадобья от коликов в животе и суставах. Не в добрый час сгорела хата. Звал его к себе на жительство единственный сын Матвей, который служил где-то у границы с Маньчжурией — раздумал ехать старый Парамон: «Военному человеку и иголка лишняя в тягость... А тут я вроде при деле, да и от корня жалко отрываться...» Жил старый Парамон у кого придется, принося своим благодетелям немалую пользу по части починки обуви, сбруи, искусно вырезал он из ольхи ложки и всякие забавы для ребят, а то и просто возился с детьми, когда родители уходили в поле.