Николай Родичев - Не отверну лица

Решетка усиленно извергала на голову Андрея весь трофейный запас русских пластинок Бригитты. С некоторым перерывом в камеру были обрушены «Широка страна моя родная», «Катюша» и даже «Если завтра война».

И вдруг последовало непредвиденное.

Разрушая мелодичную гармонию звуков музыки, по всем коридорам задребезжали электрические звонки. Фрау Бригитта металась от одной двери к другой, разыскивая подручных.

— Вилли! Мориц! — выкрикивала она. — Идите скорее вниз. Там что-то творится с русским!

Я кинулся вслед за немцами в бетонированную пропасть. Один за другим мы пролезли в узкие двери изолятора номер четыре, где уже несколько часов находился под новой пыткой фрау Бригитты несчастный узник.

Андрея не было на койке. Запрокинув лицо к решетке и уставившись на ангелов воспаленным взглядом, Андрей перемещался по камере. Он размахивал руками, иногда приседал и снова приподнимался.

Андрей был так худ, господа, что, казалось, светился насквозь. Ему приходилось много работать руками, прежде чем он смог организовать свои движения. Однако движения эти с каждой минутой становились все более уверенными, они все более точно сочетались с необыкновенно веселой музыкой, буквально громыхавшей через решетку.

Танцевал ли Андрей? Для кого и что? Замечал ли он вообще людей, вошедших в камеру? Едва ли кто-нибудь из присутствующих мог ответить на эти вопросы. Во всяком случае, когда Мориц попробовал приблизиться к Андрею на полшага, лицо его наткнулось на сжатую руку подростка, в мятежном порыве выброшенную вперед. Мориц хотел наброситься на узника, но был остановлен суровым взглядом фрау Бригитты.

Повторяю, господа, едва ли это был танец в обычном смысле. Но по лицам притихших, ошеломленных немцев я догадался о многом, что таилось в Андрее и что Андрей не мог высказать словами. Это был мятеж его духа, который жил еще в истерзанном и обескровленном теле юноши. Это была его лебединая песня, господа.

Сколько продолжалось это видение? Минуту, десять минут, пятьдесят? Не думаю, что так уж много. Пластинка закончилась и решетка извергала хрип и шорохи. А Андрей все еще продолжал носиться по камере в непередаваемых, необъяснимых порывах. С каждым его заходом круг движений несколько расширялся. Немцам приходилось отступать — кто в угол, кто к стене. И они отходили: изумленные, конечно, не искусством одаренного русского мальчика, а внезапно открывшейся его волей...

Вот и все, господа, что мне известно об Андрее, — с печальной задумчивостью закончил свою исповедь Мортон Лейк. — Драма эта прекратилась так же внезапно, как и началась. Андрей упал. Его не удалось привести в сознание.

Я стоял позади всей этой своры, отступившей к двери и почти изгнанной таким образом из камеры. Помню, как закричала фрау Бригитта, когда мальчик покатился по цементному полу. Мориц захлопнул камеру, грубо отослав меня прочь. Я прождал в своем изоляторе всю ночь, надеясь, что меня позовут на помощь. Но лишь утром поступило распоряжение: убрать в четвертом изоляторе. Там я уже не застал Андрея и вообще больше нигде не видел его. Ни живого, ни мертвого...

Подметая пол, я нашел под тумбочкой затерявшийся, очевидно, с времен практики Курта Зорге листок бумаги со служебным штампом гестапо. На обороте листка в неровную строчку, твердым мальчишеским почерком было написано:

«Дорогой папа! Я не выдал тебя. Я не сделал того, что они хотели. Твой Адрейка-коробейник»...

В комнате стало тихо-тихо. Кто-то тяжело вздохнул. Потом послышался резкий, будто выстрел, щелчок, портсигара. Берлик Хьюз, подперев голову руками, часто-часто моргал...

— Вам удалось передать Андрейкиному отцу эту записку? — спросил Лейка Галинский. Он медленными шагами приблизился к рассказчику.

— К сожалению, нет! — ответил Мортон Лейк, тоже вставая. Он торопливо разыскивал по карманам запропастившуюся зажигалку. — Советских людей я встретил лишь через три года в горах Югославии. К. тому времени генерала Величко не было в живых.

— Но вы могли бы передать записку в наше посольство для советских ребят, — с явной обидой на Лейка произнес молодой актер.

— Согласен, — улыбнувшись, заметил Мортон Лейк. — Но ребята имеются не только в вашей стране. Об этом я никогда не забывал. Ведь моя мирная профессия — учитель. Тогда я понял, что и американским детям не мешало бы знать язык далекой для них страны «коробейников». А для этого пригодятся некоторые тексты, тем более — написанные рукой одного из «коробейников».