Николай Родичев - Не отверну лица

Кострыкин играл в честь зазеленевших берез, в честь тихих и светлоликих домиков, в честь безвестных и непритязательных на громкую славу людей, преобразивших в незаметном каждодневном труде свой родной уголок земли. Ему казалось, что запиши это все сейчас на бумагу, получились бы части той самой симфонии, которая так и осталась недописанной.

Время то приближалось, то удалялось, воскрешая в памяти лица живых и мертвых сверстников. Все они были для него живыми и молодыми потому, что такими он сам оставил их, уходя, сорок лет назад.

Он, наверное, долго смотрел помолодевшим взглядом на кучное соцветие незабудок, изумленно замерших у ног музыканта, потому что голубые лепестки вдруг тихо колыхнулись и поплыли перед глазами. Зеленые их стебли мелко расчленились, принимая цвет спелой ржаной соломы, скучиваясь в перевясло, похожее на девичью косу... И вот уже перед Кострыкиным, перед мысленным взором его, встало открытое девичье лицо, милые глаза Марфеньки...

Кострыкин не удивился этому, он неистово водил смычком по струнам, словно хотел обратить время, будто можно было сейчас через образ подруги юности вернуться самому в молодые лета...

Он играл до тех пор, пока из Маяков в окружении притихшей стайки «скворушек» к нему не приблизился седой и сгорбившийся человек, который по-мальчишески вскидывал острые локти, переставляя непослушные ноги. Его поддерживал тот самый всезнающий студент из могучего племени «скворушек». Еще сильные руки Прокофия оторвали музыканта от земли.

— Вытащил... без меня поднял возок в гору, Проша?.. — не то спрашивая, не то утверждая, проговорил Кострыкин, уткнувшись в плечо одногодка...

— Ну, что я говорил? Пришел же! — непривычно глухо, однако, по-былому уверенно сказал Прокофий Силыч, обращаясь к детям.

Он уже забыл, что последний разговор о Кострыкине в Аржанице шел давным-давно и не с этими детьми, а с их отцами...

— Примите меня в свою семью, скворушки, — проговорил Кострыкин и зашагал вперед, стараясь попасть в ногу с Прокофием.

— Гешка!.. Комиссар!..

Я вздрогнул. Я вспомнил... Нет, я ничего не мог вспомнить в тот миг, замерев посередине дощатого настила, заляпанного свежей известкой. Я разогнался было к оконному проему недостроенного нами дома, когда снизу настиг этот зов. До сих пор не знаю, почему я тогда остановился: ведь я уже давным-давно не Гешка. У меня есть замечательный тезка Гешка Михайлов, названный так его упрямой матерью. Он охотно отзывается на такое обращение. Это мой сын. Для всех строительных рабочих от юных штукатурщиц до степенных седоусых каменщиков я — Геннадий Петрович, прораб. Всем известна моя натура, не терпящая легкомыслия, ребячества. А тут с высоты цокольного этажа я прыгнул книзу, на кучу алебастра. В едкой пыли я ошибся с человеком, окликнувшим меня полузабытым детским именем...

Отойдя в сторонку, мы жадно приглядывались друг к другу. Тот, кто знал мое имя, был в более выгодном положении — он меня искал и мог разглядеть издали.

— Ну, узнай же меня! Узнай скорей! — приказывал этот человек, больно притираясь к моей щеке худыми и колючими скулами. И тут только я заметил, что левая рука его, заброшенная мне через плечо, равнодушно висит плетью, не прижимает меня, подобно правой.

— Вы... ты случайно не из девятого «Б»?

Кричу я, вероятно, громко, потому что гость тоже шумлив. Из нижнего оконного проема высунулась девичья голова в алой косынке. Я делаю досадливый жест рукой, и косынка понимающе исчезает.

Проклятая память подготовила мне новый сюрприз. Напрасно я минуту и другую вглядывался в серые, ослепляющие горячечным блеском глаза друга, сдавленные у уголков гусиными лапками морщин. Ни у кого из моих прежних знакомых не было столько коричневых складок на лице, такой глубокой морщины на лбу и таких серых, почти безбровых проницательных глаз. К счастью, обрадованному человеку этому пока хватило упоминания о девятом «Б».

Так произошла эта встреча.

Еще до оклика снизу я почувствовал на руках две-три холодные капли. Погода с утра не предвещала ничего хорошего, а прораб в таком случае должен быть настороже. Пока мы обнимались, капли зачастили.

Извинившись, я кинулся к проему, чтобы разыскать подсобных рабочих и приказать им убрать с открытой площадки цемент, а кучу алебастра забросать листами фанеры. Люди, как нарочно, разбрелись по этажам.