Николай Родичев - Не отверну лица

С гармошкой за плечами ушел младший Кострыкин на гражданскую войну.

Эта обшарпанная и голосистая трехрядка могла бы стать неплохим экспонатом в военно-историческом музее, если бы ее не разрубил осколок врангелевского снаряда на Перекопе.

Зная хорошее отношение кинему со стороны полкового комиссара Демьяна Сорокина, Кострыкин хотел при демобилизации попросить у комиссара какую-нибудь лошадку из обозных. Для такой просьбы имелся предлог: солдат потерпел убыток на войне, лишился последнего родительского наследства.

Но комиссар Сорокин — таков уж был человек — всегда опережал думки бойцов. Перед шеренгой отличившихся в бою, он вручил ротному гармонисту Кострыкину диковинный продолговатый ящичек, в котором лежала скрипка. Инструмент этот был уже знаком Клавдию: красноармейцы не раз находили скрипки в опустевших помещичьих усадьбах.

Если бы не памятная надпись на прикрепленной к грифу золоченой пластинке, Кострыкин не постеснялся бы сказать комиссару о затаенном желании: заиметь вместо скрипки любого заезженного одра. Но граверная роспись гласила четко, как приказ: «Красному музыканту К. О. Кострыкину за боевые заслуги перед Рабоче-Крестьянской Красной Армией».

Клавдий принял свою награду с достоинством, четко, по-уставному, ответил командиру, но внутренне был не удовлетворен, даже обозлен на скрипку.

— Нет, гармонь лучше! — твердо решил боец, поиграв немного в казарме. «А что если обменять ее все-таки на лошадь? — мелькнула у него мысль, — Пойду к комиссару, человек он добрый, с понятием!»

Сорокин рассмеялся, выслушав его просьбу.

— За эту штуку, товарищ Кострыкин, — разъяснил он, беря скрипку в руки с осторожностью матери, пеленающей младенца, — помещик Фальцфайн в свое время отправил в Германию табун степных рысаков...

И комиссар принялся рассказывать бойцу все, что знал о гениальном итальянском мастере Страдивари, скрипки которого стали теперь музейной редкостью. Не приключись беды с гармоникой, комиссар, чего доброго, и не решился бы вручить ему редкостный трофей, а отправил бы скрипку в Москву.

— Отвоеванные у бар ценности теперь должны принадлежать народу, — подчеркнул Сорокин.

Наивная просьба бойца — обменять скрипку на лошадь — поначалу даже оскорбила комиссара, но Сорокин старался не отменять своих прежних решений.

— Не поехать ли тебе, товарищ Кострыкин, вместе с этой самой скрипкой прямо в Москву, на ученье? Ну-ка, переключай свои мозги на глубокую пахоту, думай! — загорелся комиссар.

Был он молод, подобно Клавдию, и носил непышные жесткие усы, чтобы походить на Фрунзе.

— Война на убыль пошла. И красные учителя и красные музыканты нам теперь потребуются. На гармонике ты горазд был выкомаривать. Может, и эту господскую музыку осилишь?

Кострыкина опрокинули эти мысли. Ушел он от комиссара в замешательстве, заснул в ту ночь перед побудкой. Но приснилось ему другое, не скрипка, хотя он все время неласково думал о ней, — приснился табун лоснящихся рысаков.

Утром вестовой увел его в штаб полка за получением документов: о демобилизации, о направлении на учебу в Москву. Адрес «красной музыкальной школы» не был указан. Ее надо было отыскать самому. Комиссар-провидец, почесав в затылке, заключил, что таковая должна быть в столице. Кострыкин чувствовал себя в некотором роде разведчиком по музыкальной части.

Лишь каптенармус отнесся к досрочной вольнице Кострыкина сдержанно. Будущей знаменитости он вручил на складе, да и то под расписку, новые обмотки. Правда, обмотки были суконные, комсоставские.

Печальный вид Аржаницы, еще больше оскудевшей за войну, устрашил Клавдия. Билась на его груди невеста Марфенька, уговаривала остаться. Так целовала-миловала как никто после. Бежала она вслед за суженым своим пойменной тропою и кричала в тон чибисам:

— Кланя! Кланя!

Обернулся. Постоял немного, раздумывая, и скомандовал себе по-войсковому:

— Вперед!

...Старенький человек с жидкой заплесневелой опушкой вокруг лысины, назвавшийся профессором Каштанским, сразу не понравился Кострыкину. Одет он был по-буржуйски, даже носил у подбородка черный бантик. Тоскливо уставившись на командирские обмотки Кострыкина, профессор спросил:

— На чем, солдатик, играете?

Кострыкин поставил свою скрипку в угол и молча подхватил со стула гармонь — музыкальные инструменты в кабинете директора училища были разложены и развешены повсюду.

— В школу-то вы ходили? — выкрикнул профессор, морщась как от зубной боли, когда Кострыкин добросовестно рвал мехи, выводя мелодию: «Смело мы в бой пойдем».