Павел Кодочигов - На той войне

В первую военную зиму небывалые холода грянули рано, и снег выпал раньше обычного, но во время обстрела земля стала черной и влажной. Тамара металась по ней среди свежих воронок от одного раненого к другому, успокаивала, перевязывала и оттаскивала в укрытие, пока не подцепило и ее. Накладывала шину, и что-то ударило по ноге. Думала, камнем или комом земли, а когда поднялась, резкая боль свалила на землю, стало вдруг жарко и удушливо. Доползла до воронки — осколок пробил бедро, ей надо было укрыться от глаз еще живых артиллеристов, — и только перевязала ногу, в воронку прыгнул разъяренный старшина:

— Ты чего здесь расселась?

— Ходить не могу.

— Вот тебе и на! Что же теперь делать-то? Руки целые? Тогда мы к тебе раненых стаскивать будем. Воронка большая, в ней много уместится.

В госпиталь Тамара попала на четвертые сутки. Операции не боялась, понимала, что она не из сложных, но как лечь на стол, не представляла. Хирург наверняка мужчина, а на ней кальсоны, их придется снимать.

— Дай трусики! — попросила сестру.

— Зачем? Тамара объяснила.

— Что ты? — удивилась сестра. — Иван Васильевич так разойдется... Да и велики тебе мои трусы. Я грузная, а ты маленькая и тощенькая.

— Ушить можно.

— А я как буду? Я лучше тебе плавки из марли сделаю.

На хирурга, высокого и полного мужчину лет сорока пяти, стоило посмотреть в тот момент, когда он увидел такое «кощунство». Он промычал что-то неразборчивое, пластанул ножницами по плавкам и швырнул их в таз. Тамара зажмурилась, лежала на столе ни жива, ни мертва, крепко сцепив зубы, и молила неведомо кого, чтобы все поскорее кончилось. Ждала конца операции с таким нетерпением, так была занята мыслями, наивными для взрослого человека и такими болезненными для ее возраста, что и боли не почувствовала, и не ойкнула ни разу — все заслонило собой жгучее чувство стыда и беззащитности.

Она еще была в операционной, ей помогали одеться, а в соседней комнате рокотал бас хирурга:

— Надо же додуматься — под нож в трусиках! Будто у меня есть время разглядывать ее мощи.

Хирург рассказывал о ней, не стесняясь в выражениях, не беспокоясь, что она слышит его, и хохотал.

— Хулиган! — крикнула Тамара, когда ее проносили мимо хирурга, и показала ему язык.

Он согнулся пополам и загрохотал на весь этаж.

Тамара выросла в Одессе и характера была не робкого. Наверное, из-за деда по матери, старого моряка Михаила Михайловича Пампушко. Это он впервые завел Тамару в море и приказал: «Плыви, внучка!» Дед же однажды посадил на лошадь, понужнул ее, и Тамара, повизгивая от охватившего ее восторга, понеслась и не свалилась. Тамара никогда не играла в куклы и не водилась с девчонками, не раз вламывалась в кучу свалки, защищая старшего брата, не боялась даже бывать в покойницкой при больнице, где работала мать. Мать же и говорила ей: «Тебе, Томка, надо было мальчишкой родиться, а не Олегу. Сорвиголова какая-то, а не девчонка. Из тебя же слезу колом не вышибешь!» И правда, сколько себя помнила Тамара, она никогда не плакала, а в своем закутке, за занавесочкой (девичьих палат в госпиталях пока не было), увидела на тумбочке цветок распустившейся герани, плитку шоколада, пробежала глазами открыточку, в которой раненые поздравляли ее с днем рождения, и разрыдалась.

— Спасибо! — поблагодарила сестру. — А как узнали?

— Из истории болезни. А спасибо раненым скажи. Они шоколад где-то добыли. — Поправила одеяло, подушку. — Очень уж мы огорчились, что тебе в день рождения операцию делают, вот и решили как-то порадовать. — Сестра не уходила, все приглядывалась к Тамаре, будто что-то оценивая в ней, и наконец спросила: — Тебе на самом деле семнадцать стукнуло, или в приемной что-то напутали? Правда, выходит. А как же тебя в армию взяли?

— Благодаря настойчивости, — превозмогая боль, ответила Тамара.

Наркоз начал терять силу, и рану будто каленым железом прижигали.

— Раз, два, три, — тихо раздалось за занавеской, и раненые громко прокричали: — По-здра-вля-ем! По-здра-вля-ем! По-здра-вля-ем!

— Спасибо, товарищи бойцы! Спасибо! — отозвалась Тамара, и на ее глаза снова навернулись слезы.

Отец Тамары был ленинградцем, его все время тянуло на север, к настоящим лесам, и в тридцать шестом он перевез семью в поселок Сиверский недалеко от Гатчины. Отсюда брат Олег ушел в Ленинградское военное училище, а Тамара в Псковскую фельдшерско-акушерскую школу.

В первое утро войны, еще не зная о ней, она пошла с подругами в сад «Медик» готовиться к экзамену. Отыскали тихий уголок и залегли, уткнувшись носами в учебники. Зубрили до одиннадцати и уже собирались идти, да Тамара запротестовала: